Кристианна Брэнд - Не теряй головы. Зеленый – цвет опасности (сборник)
– Дело не в том, хочется мне или нет, просто я должна это сделать.
– Но почему, дорогая?
– Потому что я не могу оставаться в стороне. А кроме того, там у меня появятся какие-то навыки, какая-то… ну, не знаю… другая жизнь! Подумай, какой одинокой и беспомощной я останусь, если с тобой что-нибудь случится. У меня не будет ни денег, ни знаний, ни друзей… А так хоть получу какой-то опыт… Кроме того, я всегда хотела ухаживать за больными…
– У тебя слишком возвышенные представления, дорогая, – заметила миссис Сэнсон. – На самом деле это просто ужасно: грязь, убожество и вонь.
Эстер несколько лет нежно ухаживала за совершенно здоровой матерью и в этом замечании не услышала ничего для себя нового. Она только лишь улыбнулась и сказала, что готова к любой работе.
– Ведь я иду туда не ради удовольствия, правда? Возможно, придется с утра до вечера мыть полы, и мне даже не доверят стелить постели. – Она подошла и села на пол перед диваном, уткнувшись головой в материны колени. – Мамочка, не сердись! Ты тоже должна принести жертву. Ты у нас сильная и храбрая, соберись с духом и отпусти меня.
Мать отодвинулась и, свернувшись испуганным комочком в углу дивана, закрыла свои большие голубые глаза маленькими ладошками.
– Но авианалеты, Эстер! Авианалеты! А если я окажусь здесь, наверху, одна-одинешенька, когда вокруг начнут падать бомбы? Как же я справлюсь? Что я буду делать? Эстер, дорогая, не оставляй меня, скажи, что ты отказываешься… Порви письмо!
Однако Эстер встала, медленно, словно через силу, сошла вниз по лестнице и опустила письмо в почтовый ящик.
Два следующих конверта были надписаны знакомыми Хиггинсу почерками. В одном он распознал каракули старого мистера Муна – хирурга, работавшего в Геронсфорде с незапамятных времен, а в другом – руку местного анестезиолога Барнса.
– Что же получается, они оба сюда собрались? – удивился Хиггинс, хмуро разглядывая конверты. – Мне казалось, что по крайней мере Барнс поедет куда-нибудь в другое место. Ведь у военнослужащих нет выбора, они должны ехать туда, куда их пошлют…
Примерно то же самое сказал мистер Барнс, когда они с мистером Муном, отправив письма, возвращались домой.
– Я подал заявление в Геронс-парк, чтобы иметь возможность время от времени помогать отцу, но теперь мы на военной службе, нравится нам это или нет.
– Мне, пожалуй, нравится, – ответил мистер Мун, двигаясь рядом с приятелем по круто поднимавшейся вверх дороге. Благодаря добросовестным утренним пробежкам он ни капли не запыхался. – Даже очень нравится.
Немного сутулящийся и полноватый коротышка Мун походил на Черчилля в миниатюре, с розовыми щечками и пушистыми седыми волосами, заметно редеющими на макушке. Его голубые глаза лучились добротой, и разговаривал он словно персонаж романа Диккенса, пересыпая свою речь маленькими смешками и междометиями, – правда, без диккенсовской слащавости.
– Теперь все будет по-другому, – сказал Барнс.
– Знаешь, а я не против перемен, Барни, – ответил Мун, чуть скривившись. – Теперь у меня будет возможность вырваться из дома. Сам не пойму, как я столько выдержал. Пятнадцать лет прожил тут один-одинешенек! И не было дня, когда бы я не начинал вдруг прислушиваться… мне постоянно чудилось, будто я слышу смех моего мальчика, его шаги по ступенькам. Да что говорить… Теперь в глубине души я даже рад – в смысле теперь, когда началась война. Он как раз подходил по возрасту, и мне бы пришлось провожать его во Францию или куда-нибудь на Восток. А потом я с нетерпением ждал бы новостей и получил бы сообщение, что он пропал без вести или убит, причем без всяких подробностей. Просто прислали бы телеграмму… Наверное, я бы этого не перенес. И его мать не перенесла бы, будь она сейчас жива. Очевидно, богам видней, что к добру, что к худу, правда, Барни? Мог ли я представить себе времена, когда я буду радоваться, что моего мальчика убили?
Барнс промолчал, но не от недостатка сочувствия: просто он всегда с трудом находил нужные слова. Ему было под сорок. Невысокий и не очень привлекательный внешне, скромный почти до болезненности, он обладал неотразимым обаянием прямодушия. Барнс тоже был рад предстоящим переменам.
– Я постоянно думаю об этой девушке, которая умерла во время операции, мисс Эванс, – сказал он. – Я сегодня получил анонимное письмо с обвинениями в ее смерти. Наверное, даже хорошо, что мне придется оставить практику анестезиолога. Теперь я стану храбрым капитаном Барнсом на службе королю и отечеству, а к тому времени, когда война закончится, это дело уже забудут.
– Мой милый юноша, вы совсем не виноваты в ее смерти!
– Ну, теперь-то мы это знаем, – пожал плечами Барнс, – а тогда… Мне показалось, что трубки кислорода и закиси азота переплелись. Я пошел в операционную и попросил их проверить; к тому времени, разумеется, все уже убрали, однако никто ничего необычного вроде бы не заметил. Но ведь персонал в больнице в основном из местных, и мой вопрос вызвал у них подозрения; наверняка они судачили между собой. Даже после завершения расследования мать девушки обвинила меня в смерти дочери. Это было ужасно! Разумеется, родня решила, что результаты расследования подтасованы. Мать заявила, что они заставят меня уехать из города. Вполне допускаю, что они своего добились бы. В таком маленьком городишке, как Геронсфорд, всякая дрянь прилипает очень легко. Так что мне, можно считать, повезло, что война началась именно сейчас. Отец справится со своей практикой и без меня, а к тому времени, когда я вернусь из армии, все забудется.
– Да, чудной народ – здешние пациенты, – заметил Мун, задумчиво шагая рядом с приятелем. – Подумать только, это после всего, что вы, Барнс, и ваш отец сделали для города!
Еще два письма: оба от женщин. Первый конверт из красивой серовато-голубой бумаги с аккуратно приклеенной в углу маркой был надписан красивым, круглым почерком. На втором, простом, адресованном сестре-хозяйке, почерк был неровным, сбивающимся. Фредерика Линли из добровольческого подразделения помощи фронту и сестра Бейтс из Королевского армейского сестринского корпуса имени королевы Александры сообщали в военный госпиталь…
Отец Фредерики всю жизнь прослужил на дальнем форпосте империи и считался там личностью легендарной. Когда по прошествии тридцати лет он вышел в отставку и осел в Динарде, он никак не мог свыкнуться с тем, что местные жители не только не признают в нем легенду, но и слыхом не слыхивали о существовании дальнего форпоста. Война положила конец этой несуразице. Во время своего спешного бегства в Англию он познакомился с богатой вдовой, которая относилась к отважным первопроходцам Востока с должным пиететом, и сделал ей предложение. Фредерика встретила эту новость, как обычно, спокойно.
– По-моему, она страхолюдина, папа, – сказала дочка. – Впрочем, спать с ней тебе, а не мне.
Вскоре Фредерика поступила на подготовительные курсы и наконец отправила в Геронс-парк письмо, в котором говорилось, что она готова незамедлительно приступить к исполнению своих обязанностей. Поскольку невозможно представить, чтобы расплывшаяся пятидесятилетняя толстуха успешно соперничала с утонченной, сдержанной девицей двадцати двух лет от роду, бывшая вдова не сожалела о ее отъезде.
Реакция сестры Бейтс на перевод с гражданской на военную службу была проста и недвусмысленна. Она подумала: «Наверняка мне удастся найти там симпатичных офицеров». И на случай, если кто-либо осмелится порицать ее за то, что она могла думать лишь о противоположном поле, можно заметить: подобные невинные устремления в большей или меньшей степени разделяли все двадцать будущих членов сестринского корпуса и по меньшей мере пятьдесят добровольных помощниц.
Семь писем: пожилой мистер Мун и молодой доктор Барнс, Джарвис Иден, хирург с Харли-стрит, сестра Мэрион Бейтс, Джейн Вудс, Эстер Сэнсон и Фредерика Линли. Хиггинс нетерпеливо сгреб письма в стопку, обмотал грязной лентой и засунул себе в карман, а потом двинулся вверх по склону, толкая перед собой велосипед. Тогда он еще не знал, что всего лишь год спустя один из этих семи умрет, признавшись в убийстве.
Глава II
Сестра Бейтс стояла перед потертым плюшевым занавесом в актовом зале госпиталя и исполняла песню «Деревья». На ее хорошеньком глуповатом лице застыло выражение ужаса, а руки висели по бокам, как куски сырого мяса. Вошедший мужчина был ротным капралом, и все гадали, специально ли он ведет себя как шут гороховый или нет. Капрал поднял руку, требуя тишины, а затем мрачно возвестил:
– Начальник госпиталя!
Каждый начальник госпиталя начинает с того, что требует что-нибудь перекрасить. Считается, что это способствует укреплению его авторитета. Полковник Битон произвел фурор, потребовав, чтобы надпись «мусор» на стоящих в коридоре ведрах заменили на «отходы» – черным по белому, большими буквами. В этот момент его популярность была на пике. Он напоминал бутылку со слишком глубоко утопленной пробкой; хотелось взять его за голову и резко дернуть, чтобы возникло хоть какое-то подобие шеи. В этой бутылке не было почти никакого содержимого – сплошная пена. Полковник обратился к собравшимся с краткой воодушевляющей речью.
