Дик Фрэнсис - Напролом
Новички принцессы участвовали в первой и последней из моих скачек.
Третья лошадь была от Уайкема, четвертая — от одного тренера из Ламборна, Принцесса ждала в паддоке во всем своем обычном блеске. Рядом с ней стояла Даниэль, по случаю холодной погоды одетая в ярко-красную блестящую куртку и черные брюки. Видимо, моя радость отразилась у меня на лице. Во всяком случае, обе они снисходительно улыбнулись, как улыбаются женщины, которые знают, что ими восхищаются, и Даниэль, вместо того чтобы пожать мне руку, чмокнула меня в щеку. Это было всего лишь неожиданное легкое прикосновение, и я удивился тому, насколько долго оно осталось во мне. Она рассмеялась.
— Как поживаете? — спросила она.
— Нормально. А вы?
— Замечательно!
— Кит, — мягко спросила принцесса, — чего нам ждать от Кинли?
Я не сразу сообразил, о чем идет речь, и только потом вспомнил, что Кинли — это ее лошадь. Та, на которой мне сейчас предстоит скакать: трехлеток, еще не участвовавший в скачках, серый в яблоках, второй фаворит в нынешней, первой в жизни скачке. «Да, — подумал я, — пора переключиться на работу».
— Дасти говорит, он хорошо перенес поездку. Он возбужден, но не в мыле, — сказал я.
— А это хорошо? — спросила Даниэль.
— Хорошо, — кивнула принцесса. — Он весьма зрелый для трехлетка.
Дома он берет препятствия просто превосходно, и, по-моему, он очень резвый, — сказал я.
— Наверно, все зависит от того, насколько ему понравится сегодняшняя скачка.
— Да, — сказал я. — Я сделаю все, что в моих силах.
— Понравится? — удивленно переспросила Даниэль.
— Большинство лошадей любят скачки, — объяснил я. — Те, которые не любят, никуда не годятся.
— Помните Снежинку? — спросила принцесса.
Я кивнул.
— Снежинка, — объяснила принцесса для Даниэль, — это была кобыла, которую я держала много лет назад. Она была очень красивая и раза два-три брала призы на гладких скачках. Я купила ее для барьерных скачек — надо признаться, отчасти из-за ее клички. Но ей не нравилось прыгать. Я держала ее два года, потому что у меня была к ней слабость, но это была пустая трата денег и надежд. — Она улыбнулась. — Уайкем пробовал сажать на нее других жокеев — помните, Кит? У второго она вообще отказалась стартовать. Это меня многому научило. Если лошадь не любит скачки, не стоит с ней и возиться.
— А куда делась Снежинка? — спросила Даниэль.
— Я ее продала на племя. Двое из ее жеребят потом брали призы в гладких скачках.
Даниэль посмотрела на тетю, на меня, потом снова на тетю.
— Вам обоим это очень нравится, да?
— Очень! — сказала принцесса.
— Очень, — согласился я.
Я сел в седло и медленно провел Кинли вдоль трибун, давая ему время привыкнуть к запахам и звукам ипподрома, потом направился к старту, по дороге показывая ему препятствия, подводя вплотную, позволяя заглянуть на ту сторону. Кинли настораживал уши, раздувал ноздри, и я чувствовал пробуждающийся в нем инстинкт скакуна, врожденный порыв, что струится в крови, словно песня, нарастающее желание бороться и побеждать.
«Вот, Кинли, — думал я, — ты знаешь о препятствиях все, чему я мог тебя научить, и если ты сегодня не сумеешь этим воспользоваться, значит, все наши тренировки этой осени пропали впустую».
Кинли встряхнул головой. Я погладил его по шее и направил коня к старту, смешавшись с двумя-тремя такими же, как он, новичками и десятком трехлеток, которые уже участвовали в скачках, но еще ни разу не выигрывали. В Британии к осенним скачкам допускаются лошади, родившиеся не позднее августа позапрошлого года, и Кинли должен был участвовать в скачке для трехлеток, которые еще ни разу не выигрывали.
Многие жокеи не любят участвовать в тренировках, но я никогда ничего не имел против: если я сам обучу лошадь, я буду знать, что она может, а чего не может. Есть тренеры, которые посылают на скачки совсем зеленых трехлетков, которые едва знают, с какой стороны подходить к препятствию, но мы с Уайкемом были согласны в том, что не стоит ожидать виртуозной игры на публике, не поупражнявшись в гаммах дома.
Уайкем имел обыкновение называть Кинли Кеттерингом (это был конь, которого он тренировал много лет тому назад). Я даже иногда удивлялся, как это Уайкему удается присылать на скачки тех лошадей, которых надо. Очевидно, заслуга Дасти.
Кинли подошел и стал в ряд, нервничая не более, чем это было уместно, и, когда лента упала, бешено рванулся вперед. Все было ново для него, все неведомо: дома, на проездке, ничто не может подготовить лошадь к ошеломляющей реальности соревнований. Я осторожно успокаивал его руками и мыслями, стараясь не перегнуть палку, не показать ему, что то, что он сейчас ощущает, — плохо и не правильно. Мне нужно было лишь контролировать этот порыв, не давать ему перехлестывать через край, выжидать… Он безупречно подошел к первому барьеру, взял его чисто, и я отчетливо ощутил его реакцию: он почувствовал себя в знакомой обстановке и испытал прилив уверенности. На подходе ко второму барьеру Кинли позволил мне немного умерить его скорость — ровно настолько, чтобы правильно взять его и не сбиться после прыжка; а на третьем прыжке он пролетел так далеко за препятствие, что дух мой воспарил, точно птица. Кинли будет хорош. Иногда это видно с самого начала, как великий актер бывает виден с первой же приличной роли.
Я давал ему как следует рассмотреть каждое препятствие, в основном благодаря тому, что держал его у внешней бровки. С технической точки зрения внутренняя бровка — более короткая, но она же и более сложная. Ничего, у нас еще будет время проскальзывать в щели — пусть сперва научится как следует скакать, когда никто не мешает.
«Кинли, старина, — говорил я ему, — ты, главное, скачи! Ты все правильно делаешь. Да, верно, вот здесь соберись, соберись перед прыжком… А теперь давай! Давай!.. Ах, Кинли, черт возьми, я же так из седла вылечу!
Ну-ка погоди, я снова устроюсь; а почему бы нам и не выиграть, а, Кинли? Ну и что, что в первый раз? Такое ведь и раньше бывало! Давай, Кинли! Если ты будешь так прыгать, мы наверняка выиграем!»
Перед последним подъемом я дал ему передохнуть, и он был явно разочарован тем, что я его сдерживаю; но за последним поворотом, когда лишь одно препятствие отделяло нас от финишной прямой, я встряхнул его, вслух крикнул ему: «Давай!», дал ему шенкеля, ритмично посылая его поводом, говоря ему: «Хорошо, сынок, вот теперь лети, скачи, вытяни свою длинную шею, давай, сынок, давай, это твой час!» Когда мы пересекли финишную прямую и я придержал его, он буквально лопался от гордости. Он сразу понял, что сделал все как следует, что я похлопываю его в знак одобрения, что шум и аплодисменты, сопровождавшие его прибытие к месту, где награждают победителей, — это знак его триумфа. Такое всегда опьяняет новичка; и я подумал, что благодаря этому дню он теперь всю жизнь будет выкладываться сполна.
— Ему понравилось! — сказала сияющая от радости принцесса.
— Определенно.
— Как он брал препятствия!
Я снял седло и взял его на руку.
— Он очень хорош, — сказал я. — У вас в самом деле замечательный конь.
Она посмотрела на меня вопросительно, и я кивнул:
— Да, заранее никогда не скажешь. Наверняка еще ничего не известно.
— Господи, о чем вы? — спросила Даниэль.
— О Триумфальной Арке, очень ответственные скачки, — пояснила ее тетя.
Я пошел взвеситься, переодеться, снова взвеситься и повторить всю процедуру со второй лошадью Уайкема, которая принадлежала не принцессе, а престарелым супругам — обоим было за семьдесят, и они не меньше принцессы тревожились за свое сокровище.
У них был только один конь, стареющий стиплер, которого уже однажды отправили на пенсию, но он так затосковал, что его вернули на скачки. Я был искренне рад за них, когда старичок благодаря своему опыту великолепно прошел все три мили и вопреки всем ожиданиям беззаботно пришел первым.
«Может, Уайкем и не ездит на соревнования, — с благодарностью думал я, — может, он и путает настоящее с прошлым, но ведь он по-прежнему готовит победителей!»
Следующую скачку я смотрел с жокейской трибуны, а следующую снова выиграл, для тренера из Ламборна. «Мой день! — с удовлетворением думал я. Три победы подряд!» Такое случалось раза два-три за сезон, никак не чаще.
Когда я расседлывал коня, мне вдруг пришло в голову, что Эрик Олдержон, гордый владелец лошади, который стоит рядом и лучится радостью, имеет какое-то отношение к высшему составу государственной гражданской службы. Я знал это только потому, что он время от времени жаловался на государственные дела, которые не дают ему любоваться своей радостью и гордостью так часто, как хотелось бы.
И я, побуждаемый внезапным порывом, спросил, не уделит ли он мне несколько минут после того, как я взвешусь и переоденусь к следующей скачке; и он, подобно лорду Вонли, экспансивно воскликнул: «Сколько угодно!» — и, когда я вышел из весовой, ожидал меня снаружи.
