Ричард Паттерсон - Степень вины
— И что он сказал?
— Что хочет встретиться со мной. — На ее лице снова появилась странная улыбка. — И мы встретились. Заперлись в кабинете моего отца среди кассет с записями.
Терри представила эту встречу, и ей стало не по себе.
— А где его кабинет?
Мисс Стайнгардт с удивлением посмотрела на нее:
— Здесь, разумеется, в этом доме, доме моего отца. Это его самое сокровенное, сугубо личное место.
Поколебавшись, Терри попросила:
— Можно посмотреть?
— Если угодно.
Хозяйка провела ее по коридору, стены которого были увешаны фламандскими гобеленами, и открыла белую дверь. Встала на пороге, скрестив руки на груди.
Терри вошла в комнату. Мебели было очень немного, и почти вся она была белой — включая кушетку для пациента и кожаное кресло Стайнгардта в ее изголовье.
Подумалось, что вид пустых кушетки и кресла будет теперь преследовать ее воображение; эти предметы напомнили ей, что Стайнгардт не смог помочь Лауре Чейз.
— Стерильно, как в операционной, — бросила от дверей Жанна Стайнгардт. — Недаром отца как-то назвали «хирургом души».
Терри обернулась к ней:
— А где кассеты?
Стайнгардт показала пальцем:
— Там.
В стене, между кушеткой и креслом, была дверь, которую Терри сразу не заметила. Жанна стремительно прошла мимо нее и открыла дверь. Вторая комната была темна.
Хозяйка включила черную настольную лампу. Терри увидела темные полки, книги по психиатрии, стол, два черных кресла, но ни одной вазы, ни одного эстампа. Комната была абсолютно безлика.
— Святая святых, — театральным шепотом насмешливо произнесла Жанна Стайнгардт. — Второй мозг или, точнее, квинтэссенция моего отца.
Терри прошла к полке на дальней стене. Полка была ячеистой конструкции — в таких ячейках хранят записи любимой музыки. Но эти записи в белых пластмассовых коробках имели шифр с римскими цифрами, номерами, датами. Когда Терри взяла в руки одну из коробок, она испытала чувство, похожее на гадливость.
— Возможно, здесь чья-то судьба, — раздался за ее спиной голос мисс Стайнгардт. — Каково ощущение, когда держишь в руках чужую жизнь?
Терри глядела на кассету, слова и интонации Жанны эхом повторялись в сознании, вызывая непонятное чувство.
— Как вы узнали, на какой кассете Лаура Чейз?
— Мой отец составил указатель. — И снова в голосе зазвучал сарказм. — Я показала его Марку Ренсому, когда он приехал. Вначале познакомила с указателем, а уже потом сказала, какие у меня расценки.
Терри избегала прямого взгляда на собеседницу, это было неприятно ей. Она медленно двигалась вдоль полки, скользя взглядом по батарее кассет. А вот и брешь — целая полка и половина другой были пусты.
— Это место Лауры Чейз, — услышала она. — Немало времени потрачено на ее лечение.
Терри молчала.
— Ренсом забрал их? — наконец спросила она.
— Да. Так мы договорились, — почти весело сказала дочь врача. — Он хотел работать дома.
Терри осмотрела и последнюю полку с кассетами — искать уже было нечего, просто она не знала, что делать дальше.
И тут увидела еще одну брешь. Брешь была небольшой, всего две пустые ячейки. Положив туда пальцы, она спросила:
— А это? Тоже Лаура Чейз?
— Не знаю. — Мисс Стайнгард помедлила. — Здесь они были бы не на месте.
Терри посмотрела на ячейки. Если она хоть что-то понимает в системе шифров доктора Стайнгардта, они относились к двум разным пациентам; номера и цифры были разными, даты частично совпадали.
— Что-нибудь здесь было?
На мгновение ее собеседница была озадачена.
— Не уверена. Я заметила это на другой день. Но не могу припомнить.
— Если здесь были кассеты, мог Марк Ренсом взять их?
Стайнгардт пожала плечами.
— Наверное, мог — один или два раза я позволяла ему прослушивать записи здесь одному. Вы знаете, ему очень не терпелось. — Тон ее сделался сухим. — Ему, кажется, нравилось общаться с Лаурой в комнате, где она обнажалась целиком, в фигуральном смысле, разумеется. Как он, должно быть, хотел оказаться на месте моего отца!
Как будто озноб охватил Терри.
— Если кассеты пропали, можно узнать об этом по указателю?
Воцарилось короткое молчание.
— Да. Можно было бы.
Терри уже хотела было повернуться, чтобы идти, как взгляд ее приковала черно-белая фотография, одиноко висевшая на стене, — аскетическое лицо человека на седьмом десятке лет, с заостренными чертами и пергаментной кожей; глаза, погасшие, водянистые, ничего не выражали.
— Ваш отец?
Жанна кивнула:
— Кажется, она здесь кстати. Я сама повесила ее перед приходом мистера Ренсома.
После паузы Терри спросила:
— Вы не могли бы рассказать об этом?
— О визите Ренсома? Конечно. — Хозяйка и гостья опустились в кресла. — Это было, в сущности, забавно.
Терри ощутила, как угнетающе действует на нее безликость комнаты.
— Что же было забавным?
— То, как он изменился. Входя в дом, Марк Ренсом прямо-таки излучал энергию — он как будто рвался из своей телесной оболочки, этакий рыжеволосый ирландец, беспрестанно укрощающий собственного дьявола. Это чувствовалось, даже если он не произносил ни слова. — Мисс Стайнгардт повела головой, как бы осматриваясь, и Терри заметила, что у нее почти львиный профиль. — Но лишь только он ступил сюда, в эту комнату, сразу изменился — словно оказался вдруг в храме. А когда я показала ему кассеты, он даже говорить не мог — только смотрел, вытаращив глаза. А потом попросил: «Включите что-нибудь для меня». — Голос рассказчицы стал насмешливым, она была погружена в воспоминания. — Я поставила кассету. Одну из многих.
— Ту, которую он прокручивал для Марии Карелли?
— О нет. Как и Лаура, лучшее я приберегла под конец. — Она смахнула волосы с лица. — Ему достаточно было слышать ее голос — Лаура Чейз, восставшая из могилы.
— А что он делал?
— Просто сидел, ссутулившись, слушал. Почти не шевелясь. А когда запись кончилась, предложил мне сто тысяч долларов. Я ответила ему, что этого недостаточно, — довольно вежливо ответила, скорее с сожалением, чем с раздражением. А потом сказала о последней кассете Лауры. — Странная улыбка снова появилась на ее лице. — О той, с Джеймсом Кольтом.
Терри поняла, что между ними состоялся торг. Она спокойно спросила:
— И что же Ренсом?
— О, о том, какую цену он готов заплатить, я поняла уже по его лицу. Лицо было — как бы это сказать — алчным. — У нее был издевательский голос пресыщенной женщины, рассказывающей об отставном любовнике. — Такое ощущение, будто я предложила ему самое Лауру Чейз.
У Терри рассказ не вызывал ничего, кроме отвращения. И представить нельзя, на что могла решиться Жанна Стайнгардт ради денег!
— Что было потом?
— Здесь, в комнате, мы и договорились. Двести пятьдесят тысяч долларов плюс тридцать процентов — особая плата. — Дочь смотрела на фотографию отца, как бы адресуя эти слова ей. — Последние десять процентов, — язвительным тоном добавила она, — за позволение Марку взять Лауру к себе домой.
Терри наблюдала за ее лицом.
— Он говорил, как собирается использовать кассету?
— Нет. Но я полагала, она была нужна ему для работы над книгой. Кассета очень многое объясняет в ее смерти, вы не находите? — Смолкнув, мисс Стайнгардт по-прежнему смотрела на отцовскую фотографию. — В ней вся Лаура.
На какое-то мгновение ход мыслей Терри прервался. Потом она снова задала вопрос:
— Он когда-нибудь говорил, что собирается дать послушать кассету Марии Карелли?
— Нет. — Собеседница снова обернулась к Терри, в ее голосе зазвенело презрение. — Он не сказал мне, что собирается использовать кассету как прелюдию. С моим скромным воображением я видела в ней лишь материал для первоклассного бестселлера о самоубийстве Лауры. По крайней мере, название книги было «Кто убил Лауру Чейз?».
— В связи с Лаурой Чейз он упоминал какую-нибудь женщину?
Женщина задумалась.
— Я помню, он говорил о Линдси Колдуэлл, — наконец сказала она. — Хотя я не поняла, в какой именно связи.
Терри была удивлена, услышав имя знаменитой актрисы, все еще красивой в свои сорок лет, известной как своей общественной деятельностью, так и присужденными ей «Оскарами». Студенткой в Беркли Терри слышала выступления Линдси Колдуэлл по женскому вопросу. Ее речь, по сути, представлявшая рассказ о собственном болезненном превращении «из куколки-красотки в суперженщину», как сама Колдуэлл назвала это, была удивительной по своей искренности и простоте. Терри подумала, что она — прямая противоположность Лауре Чейз, женщина, чье благоразумие и воля могли вызвать лишь неприязнь Марка Ренсома.
— Что он говорил о ней? — поинтересовалась Терри.
