Антон Французов - Нешкольный дневник
Яна сказала:
— Да нет, Рома, ты попал именно туда.
— Ты попал, — неожиданным басом сказала низенькая. Вообще у людей такой комплекции обычно писклявый голосок, взять хотя бы эту Ильнару Максимовну, у которой потом в «Виоле» работал.
Яна продолжала:
— Вот что, Рома. Ты мне нравишься. Да ты всем нравишься, правда, девчонки? — «Правда!» — отозвался кто-то из душевой, и Яна продолжала: — Ты, конечно, всем нравишься, но только ты какой-то странный. Стремаешься нас, как будто мы мегеры какие. Обсоски водяные, как говорится. В общем, так ты сейчас с нами трахнешься, и свободен. Ты, наверно, еще девственник, поэтому кобенишься. Нас тут шестеро, но ты молодой совсем, мальчонка, так что выдержишь. А вот если ты попытаешься отсюда улизнуть, — повысила она голос, заметив мое невольное движение к двери, — так учти: мы тут же поднимем шум, скажем, что ты вломился к нам в раздевалку, буянил, хотел изнасиловать… ну, скажем, меня. Тебя, конечно, не посадят, возраст у тебя неподсудный, но неприятности тебе гарантированы, мой отец — замминистра спорта в областной администрации, и из секции тебя точно выгонят. О плавании тогда можешь забыть. Ну что уставился? Давай!
И она сняла с себя полотенце.
Не знаю почему, но я не чувствовал никакого возбуждения, хотя сейчас, вспоминая, наверно, не могу не сказать, что фигура у этой Яны классная. Рожа, конечно, вульгарная, а в комплекте с сиськами-письками получается то, что именуют коротким и исчерпывающим словом «соска». Вот это-то наименование Яна тотчас же и подтвердила, потому что, в то время как меня, впавшего в какой-то столбняк, низенькая подтолкнула от двери ближе к середине раздевалки, Яна развязала шнур на моих шортах, а под ними больше ничего не было. Яна встала на колени и взяла в рот мой член, дальше все было как в дешевой порнушке, даже описывать противно. Судя по всему, в раздевалке остались самые отчаянные оторвы, потому что никто и бровью не повел при том, что Яна увлеченно делала минет. Толстенькая даже комментировала, что-то там советовала, но я уже не слышал, потому что переклинило мозги. Сейчас, конечно, такой яркости ощущений уже нету, поскольку первое впечатление — самое сильное, если не по силе, так по свежести. Тем не менее как бы мне хорошо ни было, я почувствовал себя униженным и оплеванным. Потому что меня, по сути, принудили, банально трахнули, я оказался в роли слабого, один против этих четырех сук. То есть их было шестеро, но прыгали на мне только четверо, остальные же мерзко хихикали.
…Все это промелькнуло у меня перед глазами, когда я смотрел на Алку. После этих ее слов, что она больше так не может и что она хочет возвратиться на панель, у меня во рту отчего-то возник привкус крови. То есть губы и так были разбиты и сочи-лйсь кровью, но вкуса ее я не чувствовал и ощутил только теперь.
— Ну что ж., значит, так надо, — наконец сказал я. Или, быть может, я сказал не эти, но такие же раздавленные, ни к чему не обязывающие и ничего не значащие, беспомощные слова. Да и неважно это вовсе.
Через две недели Алка работала в «Виоле» у своей старой подельницы Ильнары Максимовны. Я во все это старался не вникать, и так все понятно было, но я твердо знал, что с Алкой в «Виоле» должно быть все в порядке, по крайней мере, лучше, чем у покойного Клепы, который сам себе бог и сам себе судья, как говорится. Она сидела на частных заказах, на общий поток ее не ставили и в сауны не возили, так что по всем показателям она стала элитной.
С Алкиным новым сутером я случайно познакомился в каком-то кабаке, где, кроме как за баксы, не обслуживали. Были тогда, в начале девяностых, этакие валютные шинки, где родимые «деревянные» категорически не приветствовались, обслуживали практически только иностранцев, ну и — своих знакомых, тоже на грины счет ведущих. Сутер тот, Гена его звали, с созвучной фамилией Генчев, лепил горбатого о том, что, дескать, хорошая у них в конторе эта новая дама, Алка, жалко только, что имя рифмуется со словом «давалка», а сама носительница этого имени хоть и роскошная женщина и умеет себя подать этаким блюдом для гурмана, но тем не менее почти тридцать лет — это время, когда близко выход в тираж Молодое поколение подпирает. Напротив него сидела носатая баба с огромной грудью и пискляво выводила:
— Ты, Геночка, не прав. Я Аллу много лет знаю, она баба стоящая. А то, что молодое поколение подпирает, так Алка долго еще будет этому молодому поколению сто очков вперед давать.
Я пьяный был. Подсел к тому столику и заплетающимся голосом сказал:
— Вы что это тут про Алку треплетесь, а? Выеживаетесь, что ли? А ты, мужик, вообще добыкуешься — «в тираж выйдет»! Ты сейчас сам в тираж у меня выйдешь.
Гена Генчев весь подобрался, глаза у него засверкали, и, будь я трезв, я сразу понял бы, что это вовсе не тот рыхлый козел Клепа, который зажрался и был расслабленно уверен в собственной безнаказанности, а совсем иного типа человек: колючий, напористый, злой. Гена Генчев, помнится, сказал мне, чтобы я не встревал в разговор двух взрослых людей, и бог весть еще что бы он наговорил, быть может, даже вывел бы меня подышать свежим воздухом, но тут его носатая собеседница начала ржать как конь. Я ей что-то буркнул о том, что с таким носом не смеяться, а играть роль Буратино без грима и гонорара надо, но она перехватила руку Гены, уже поднявшуюся… ну и сказала: «Ты, Генчев, не пыли, мальчику просто не понравилось, как мы тут его матушке кости перемываем». Генчев долго верить не хотел, что Алка — моя мать. Оказалось, что при первой встрече он подумал, будто ей двадцать три — двадцать пять, она всегда как девочка выглядела, а на меня подумал, что цифру двадцать в анкетной графе «возраст» мне можно проставлять как пить-дать. Так, по Гены Генчева методу можно сделать вывод, что у нас с Алкой разница всего три года, и даже о непорочном зачатии речь идти не может.
Но, наверно, он был тоже конкретно пьян, потому что уже после того, как он, кажется, уразумел, что я сын Алки, Гена Генчев, натужно пропев: «Я буду до-олго гнать велла-а-асипед!..» — поднялся со своего места и залепил-таки мне оплеуху. Я за ответом, разумеется, не постоял, и кончилось все тем, что мы опрокинули столик, а охрана нас вышвырнула. Это меня порадовало, потому что по счету я до конца не заплатил, и платить не пришлось. Как оказалось позже, за меня заплатила эта Ильнара Максимовна. А мне еще предстояло узнать, что эта сука ничего не делает даром.
В тот день, конечно, ей со мной поговорить не удалось. Я был взвинчен, сутер Геныч разбил мне бровь, потому, когда она начала говорить мне, что следует успокоиться и выслушать, что она мне скажет этакое дельное, я просто вывалил на них все познания в ненормативной лексике, от Кольки Голика усвоенные, и пошел домой. Тем более что денег у меня почти не осталось, все в том кабаке пропил.
Кстати о деньгах. Я их заработал тем, что трахал ту Яну. У нее папаша богатый был, дочке отстегивал по полной программе, и ухажеры у нее соответствующие были, все из нового, набирающего силу и наглость поколения крутышей. С Яной той я после раздевалки года два не виделся, но в один прекрасный день она мне позвонила и прямым текстом предложила к ней приехать и покувыркаться. Я ее послал, так она сама ко мне приехала и прямо с порога на меня кинулась, как кошка, я и опомниться не успел. Ей уже лет восемнадцать было, наглая и красивая — жуть! Конечно, я даже обозначать сопротивление не стал, а сам завелся да так ее отжучил, что она только глазки закатывать да выть на всю квартиру успевала. Ушла, сказав, что позвонит, а на столе я нашел двадцать долларов. Первый мой гонорар… так он, этот гонорар, так меня взбесил, что я порвал бумажку надвое и выкинул в ведро, даром что двадцать баксов по тем временам были кошмарной суммой, потому что средняя ежемесячная зарплата по стране была — семь. Но потом я бумажку вынул из ведра, это было чуть позже, когда пришла Алка с грустными глазами и сказала, что день оказался порожняковым и ничего заработать не удалось. Я сказал, что есть деньги, склеил бумажку ловко, незаметно так, и пошел менять ее у барыг на рубли. Вернулся с полными сумками.
И вот уже полгода я с той Яной крутил, раза два в неделю илия к ней мотался, или она ко мне приезжала на машине своего папы, которую тот ей выделял погонять, как говорится. Отсюда и деньги были. Даже когда я пошел к бандюгам Кольки Голика, все равно продолжал с ней тереться. Я даже и не задумывался о том, что она меня, как тогда модно становилось уже говорить, спонсировала. Это было как бы в порядке вещей, а то, что никакой качественной разницы между занятиями моей Алки и моими амурами с этой Яной не было, так это нисколько меня не вставляло, как говорится. Я к ней привык, потому, когда она сказала, что уезжает на ПМЖ, или на учебу там, в Париж, расстроился я очень и в день ее отъезда решил напиться. На оставшиеся от ее щедрот деньги. Шел по улице, сжимал кулаки, думал, куда бы пристроиться выпить, и услышал из какого-то кабака песенку, тогда модную очень: «Париж, Париж, мой славный друг, старинных стен живая сила…»
