Анатолий Афанасьев - Зона номер три
Но куролесила туристка недолго. С удивлением сообщила корешам: «Кажется, я кончила, господа!»
Боязливым шагом к сидящему на земле Гурко приблизился Ахмат. Убежденно заметил:
— Лучше бы ты сам сдох, раб. Мишане цены не было. Он же дрессированный.
Выйти из состояния «дзена» было труднее, чем в него войти. На плечи Олега словно давила чугунная плита в тысячу тонн весом. Осуждающий монгольский лик качался перед ним, как поплавок в проруби. Гурко сказал:
— Медведя жалко, Ахмат, но жальче тебя, дурака!
Глава 3
Поначалу Москва неприятно поразила Савелия. Он прибыл в нее с Курского вокзала и сразу наткнулся на бомжа Евлампия. Ешка с братанами контролировал сектор палаток, что на выходе из метро по правую руку. Под началом у него было с десяток других бомжей, пяток совсем уж скурвившихся проституток (полсотни за отсос в ближайшем подъезде), полдюжины нищих и милиционер Володя, известный на вокзале тем, что почитался упырем. Савелия людским потоком вынесло наверх, и сумел он твердо укрепиться на асфальте только напротив этих самых палаток. В своем не по сезону плаще-брезентухе, с мешком за спиной и с пионерским рюкзачком в руке показался он бомжу Ешке приметной фигурой. Этаким выскочившим из глубинки потенциальным конкурентом. Время было утреннее, похмельное, и бомж приблизился к Савелию спотыкающейся походкой, будто петух, выискивающий зернышко.
— Ну чего, борода, в морду хошь? — приветливо спросил для знакомства. Савелий никуда не спешил, поэтому рад был любому собеседнику.
— В морду не хочу, а угостить могу.
Ешка встрепенулся и оторвал взгляд от земли.
— Чем?
— Есть самогонец. Целая бутыль.
Тут Ешка перехватил улыбающийся взгляд приезжего и враз ощутил как бы легкое недомогание. Вся синь июньского неба устремилась ему навстречу. Стушевавшись, он заговорил совсем иным тоном, заискивающим и любезным.
— Хорошо бы Володю тоже угостить. От него в этом районе многое зависит.
— Угостим и Володю.
Через десять минут они втроем расположились в укромном закутке между платной стоянкой и жилым домом. Здесь было все устроено для приятного времяпрепровождения — столик на трех ножках, пеньки вместо стульев и зеленый навес дикорастущей липы. Милиционер Володя, будучи в форме, сперва держался чинно, но, осушив первую стопку, расслабился.
— Докладай, мужик, — обратился к Савелию, — Пошто явился в столицу нашей бывшей родины? Воровать тут тебе никто не позволит.
Бомж Ешка подобострастно хихикнул.
— Зачем ему воровать, Володя? Ты же видишь, приличный человек, деревенский. Ему надо бы с устройством подмогнуть. Зинкина комната сегодня пустует, пожалуй, туда его суну. Не будешь возражать?
Володя обвел сотрапезников оценивающим взглядом. Выпивая с ними, он оказывал им честь, но пока не видел ответного уважения.
— А что с Зинкой?
— Да покамест в реанимации у Склифосовского. Ты разве не слыхал? Клиент ее шибко потрепал.
— Что за клиент?
— Да клиент известный, горняк. Чем она не угодила, никто не в курсе. Зинку ты же знаешь, безвредная сучка. Он ей авансом отвалил стольник, а после на путях нашли растерзанную. Веришь ли, Володя, ухо ей откусил.
Милиционер нахмурился.
— Сто раз предупреждал вашего брата, с кавказцами будьте аккуратнее. Народ озлобленный, непредсказуемый, обидчивый. Это тебе не рязанский ванек. Кавказец особого обхождения требует, и его можно понять. У него елда днем и ночью как деревянная. Но утешить его можно, если с умом. Так нет же, вам все скорее, наспех, лишь бы денежку слупить. Куда она теперь без уха денется? Где такую хорошую работу найдет?
Ешка согласно удрученно кивал, ненароком наполня стаканы по новой. Милиционер обернулся к Савелию:
— Чего все отмалчиваешься, дядя? Вторично спрашиваю, зачем в Москву пришел?
— По личной надобности, — ответил Савелий и окатил Володю такой лучезарной улыбкой, что у милиционера защемило сердце. Выпили, зажевали соленой рыбкой. Правда, Савелий не пил, только пригубливал.
— Баловства на вокзале не потерплю, — предупредил Володя. Но уже в глаза Савелию старался не смотреть.
Самогон был крепкий, как смерть, настоянный на чесноке: мужики захорошели. Бомж Ешка на минуту отлучился и привел размалеванную бабу лет тридцати, в короткой, выше колен юбчонке странного лилового цвета.
— Вот Любка, Савелий, отведет, куда надо. Вещички сбросишь, отдохнешь. Люб, ты уж не обижай гостя, обслужи бесплатно, коли попросит.
Женщина не отводила глаз от бутылки, в которой осталось жидкости на треть.
Савелий наплескал ей чуть не полный стакан, мужикам досталось поменьше. Видя, что оба загрустили, не разговевшись в полную меру, достал вторую посудину. Ешка жарко всплеснул руками:
— Ну, борода, у тебя, похоже, в мешке целый склад.
Володя веско добавил:
— Хорошего человека сразу видать. Но все же, дядя, поимей в виду. Кавказцев обходи за версту. А если почуешь неладное, сразу ко мне. Постараюсь помочь, понял?
Савелий полюбопытствовал:
— Скажи, сынок, отчего тебя упырем прозвали? Вроде по внешнему облику не похоже.
Женщина поперхнулась крупным глотком, милиционер смущенно потупился.
— Тебе Ешка доложил про это?
— Никто не докладывал. Сам догадался. Милиционер глядел недоверчиво. Но все же разъяснил:
— Не могу кровь видеть, представляешь? Как увижу — текет, сразу — бряк и в обморок. Ничего не могу поделать. Но на службе не отражается. Начальство меня уважает.
— Тебя все уважают, Володечка, — пропела Любка. — А некоторые даже любят. Можно еще глоточек? Как-то я не совсем очухалась со вчерашнего.
— Всем налей, — привычно посуровел Володя, забыв, что он упырь. — Одной жрать ханку западло. Сто раз тебе говорил. Хочешь выпить — найди партнера.
Вторую бутылку допили скорее, чем первую, и Люба повела Савелия на квартиру. По дороге она норовила завести знакомство с прохожими мужчинами, поэтому недалекая прогулка заняла у них около часа. Савелий ей посоветовал:
— Зачем ты их окликаешь? Шагай гордо и прямо. Красивая женщина. Сами клюнут. А так токо пугаются.
— Не меня пугаются, а тебя, пенек деревенский, — огрызнулась Люба. — Такого не бывало, чтобы я с утра, да под кайфом клиента не надыбала. Хочешь поспорим?
— Чего спорить, верю. Но чудно, как ты говоришь: мужчина, угостите закурить, а у самой сигарета в зубах.
— Не напрягай, — разозлилась красотка. — Гляди, толкну вон под машину — и поминай как звали. Небось первый раз столько машин видишь?
— Первый, — признался Савелий. — Откуда я приехал, там машин нету. В прошлом году последний трактор приватизировали.
Комната, куда Люба привела гостя, располагалась в подвале десятиэтажного жилого дома, и, в сущности, это была не комната, а угловой отсек, отгороженный фанерной перегородкой. В подвале было душно, полутемно, но прохладно. С труб отопления сочилась сырость. По стенам шуровали стайки тараканов. Озорная крыса высунула мордочку из-под груды тряпья: полюбопытствовала, кто пришел. Но сам отсек был вполне обжит — стол, два стула, железная кровать с матрасом и старым ватником вместо подушки.
Очутясь в подвале, Люба забыла все уличные обиды, лукаво прищурилась:
— Скажи, Савушка, чего это у тебя, когда шли, в сумке позвякивало?
— Дак вроде ты уже в норме? — удивился Савелий.
— Когда норма будет, сама скажу. Доставай. Новоселье справим.
Справляли долго, почти до обеда. Пока не опустела третья бутылка. Савелий глазам своим не верил: сколько же одна женщина может в себя поместить. Никакой деревенской бабе за ней, конечно, не угнаться. При этом никаких особых перемен в Любе не происходило. Только задремывала иногда, но ненадолго — минут на десять. Просыпалась и заново тянулась к бутылке, беспокойно вскрикнув: «Ой, там еще булькает!»
В промежутках между сном и питьем поделилась своей бедой. За весну и лето четкой бесперебойной работы она четыре раза нарывалась на здоровенного трипака, и могла объяснить это только тем, что кто-то наслал на нее порчу.
— Ты в порчу веришь, Савелушка?
— Я во все верю. Но порчи на тебе нету. Ты чистая, как слеза.
В глубокой печали, но не пьяная, хотя и не трезвая, Люба поглядела на него через пустой стакан.
— Напрасно ты явился в Москву, Савелушка. Думаешь, я дура, не вижу, кто ты такой? Вижу, потому и лакаю со страху. Но пришел напрасно. В Москве людей не осталось, никого нету. Одно гнилье, вроде меня. Кого ты тут разыщешь?
Савелий ответил серьезно:
— Нет, Люба, в Москве людей много. Слыхать, аж девять миллионов. Они одурманены, но, может быть, еще очнутся. Москва помечена на заклание, это так, но на все воля Господня. Нашей воли тут нет.
— Чудно! Зачем же пришел, если Москвы все равно скоро не будет?
— Не так скоро, как кажется. А пришел я по личной надобности. Человечка одного забрать с земли.
