Ричард Паттерсон - Степень вины
— Почему именно он?
— Потому что он, безусловно, был великим человеком — всякий, кто встречался с ним, почти сразу понимал это. — Она наклонилась вперед, как бы силясь передать свои чувства Карло. — Садат всегда был самим собой: непрактичный мечтатель, но откровенный и абсолютно честный человек. Для него не существовало ни временны́х, ни пространственных границ, он, например, мог всерьез говорить о мире с Израилем, в то время как все остальные запутались в собственной истории. Его неординарность я ощущала уже по тому, как он обращался со мной. Большинству мужчин-арабов непросто дается разговор с женщиной, Садат же беседовал со мной, не подчеркивая, что я — женщина, разговаривал со мной, как будто я была самой значительной персоной из присутствующих. И так он вел себя с каждым.
Лицо Марии оживилось. В этот момент она была близка и понятна Карло, ничего материнского в ней не было, она говорила с ним как с равным.
— Трудно представить, — сказал он, — каково быть на твоем месте, когда все знают тебя.
— На самом деле они не знают меня. Они знают лишь мой образ. Может быть, им нравится, как я работаю. Очень приятно, когда люди подходят и говорят тебе об этом. Хотя, — с сардонической улыбкой добавила она, — последние несколько дней было бы лучше, если бы меня не знали совсем. Вот так обстоят дела.
Карло помедлил; она казалась достаточно спокойной — наверное, с ней можно было разговаривать на эту тему.
— К тебе больше не подходят, чтобы выразить симпатию?
— Некоторые подходят. На Эй-би-си поступает много телеграмм, в которых люди пишут о своей поддержке, многие женские организации хотели бы, чтобы я выступила, правда, их больше интересует проблема в целом, а не я лично. — Она помолчала. — Может быть, это и поможет мне.
Карло увидел, что отец снова погружен в свои собственные мысли. Ему захотелось коснуться Марии рукой.
— Как ты себя чувствуешь? Мне действительно очень хотелось увидеть тебя.
Ее улыбка была искренней, в ней сквозила признательность.
— Теперь нормально. Большую часть времени я провожу, размышляя над этим. — Ее голос стал спокойнее. — Странное ощущение, Карло. Так старалась держать ситуацию под контролем, и все же это произошло. И все кажется, что это было не со мной. Но это случилось, и с этим мне жить до конца моих дней.
Неожиданно Карло почувствовал одиночество женщины, говорившей теперь только с ним.
— Я помогу тебе, — сказал он. — Сделаю все, что смогу.
Краем глаза Карло видел отца, устремившего взгляд на свечу, взгляд рассеянный и непостижимый. А мать смотрела ему в глаза внимательно и пристально.
— Лучшее, что ты можешь сделать для меня, — проговорила она, — продолжать жить своей жизнью. Я всегда так жила, и мне будет легче от сознания, что и ты такой же. — Она коснулась его запястья. — Твой отец и я — мы оба очень способные люди.
Ее пальцы были легкие и теплые. Как это хорошо, подумал Карло, когда мать прикасается к тебе.
— О'кей, — отозвался он наконец. — Я ему теперь об этом все уши прожужжу.
Ее нежная ладонь крепко охватила его запястье — пожатие говорило красноречивее всяких слов.
— Вот это было бы славно, — мягко вымолвила она.
Так странно видеть их вместе, думал Пэйджит. Так же странно, как в тот момент, когда увидел их впервые: женщину, с которой был знаком, но которую не знал, и ее двухдневного сына.
Мария лежала на больничной койке, бледная и обессиленная. Новорожденный младенец, со спутанными черными волосами и старческим личиком, черты которого нельзя было разглядеть из-за морщин, беззвучно зевал. На его запястье болталась лента с надписью: «Карелли».
— Он никогда не кричит? — спросил Пэйджит.
— Подолгу не кричит. Он не из нытиков.
— Это даже неплохо. — Пэйджит помедлил. — Дала ему имя?
Мария кивнула:
— Карло. По крайней мере, так записано в метрике.
— Карло Карелли? — Он посмотрел на младенца. — Что-то специфически национальное, тебе не кажется?
— Так звали моего деда, — ровным голосом ответила она. — Человека, которого я всегда вспоминаю с любовью.
Пэйджит бросил взгляд на нее.
— Чья фамилия записана в метрике?
Она ответила холодным и спокойным взглядом:
— Твоя.
Он отвернулся к окну. Комната была холодной и убогой; в ней жил дух тюремной камеры.
— Наверное, — наконец сказал он, — я должен быть благодарен хотя бы уже за то, что ты не назвала его Фрэнком. В честь своего бывшего мужа.
Мария не улыбнулась.
— Это исключено, — произнесла она. — Совершенно. Как и то, что у меня снова появится муж.
Пэйджит поймал себя на том, что смотрит, как младенец, вытягивая ручонки, непроизвольным движением сжимает их в кулачки.
Странно, подумал он, копошатся бесцельно, а все равно интересно смотреть.
— На кого ты его оставишь? — спросил он.
— На родителей. По крайней мере, пока.
— На родителей? — Пэйджит удивленно покачал головой. — Ты же их терпеть не можешь, и, как ты мне однажды объясняла, у тебя есть на то основания.
— Только на время. — В ее голосе зазвучала горечь. — Они могут ко мне очень плохо относиться, но я все же их дочь.
— Едва ли это лучший выход.
— Они люди незанятые. А он — мой сын.
Пэйджит мягким голосом поправил:
— И мой. Я это уже уразумел.
Мария пристально посмотрела на него:
— Если бы ты был против, Крис, Карло бы не родился.
Пэйджит молчал, глядя на младенца, лежавшего у плеча Марии. Наконец спросил:
— Что ты намерена делать?
— Еще не знаю. Но юристом больше работать не буду.
Пэйджит сунул руки в карманы.
— Я хотел бы помочь тебе.
Она окинула его долгим оценивающим взглядом.
— Я благодарна тебе за все, что ты сделал. В самом деле. Но больше я в тебе не нуждаюсь. — Она опустила глаза, как бы внимательно рассматривая головку ребенка. — Время от времени ты мог бы звонить нам.
— Мне, Мария, хотелось бы встречаться с ним.
— Часто?
Он помедлил в нерешительности.
— Я живу теперь в Калифорнии. По возможности.
Она еще мгновение изучала его лицо, потом кивнула:
— Хорошо.
Пэйджит не знал, что сказать еще. Он молча посмотрел на новорожденного, потом снова на Марию.
Она медленно протянула ему Карло.
Пэйджит взял сына. Волосы, обрамлявшие его личико, были мягкими; кожа пахла теплом и свежестью. Для Пэйджита ощущение было новым и неожиданным.
— Пора уходить, — вмешался отрывистый голос. Рыжеволосая сестра стояла за его спиной. Она взяла Карло из его рук. Спросила:
— Вы папа?
— Да, — ответил он. — Я — папа.
Одиноко шагая к машине, Пэйджит почувствовал навернувшиеся на глаза слезы. По кому плачет, он не знал.
— Ну вот, — вздохнула Мария, — вечер, можно сказать, прошел неплохо. По крайней мере, хорошо закончился.
Отвернувшись от нее, Пэйджит закрыл стеклянную дверь в библиотеку, чтобы их не услышал Карло.
— Сядь, — попросил он.
Они сели лицом друг к другу. Мария на диван, Пэйджит в кресло рядом. Освещенная пальма заглядывала в окно за их спинами. Мария внутренне напряглась — вежливого тона, которым он говорил при Карло, не было и в помине.
— В чем дело?
Пэйджит не отвечал. Выражение его лица было настолько безжалостным, что она снова вспомнила: человеком, которого она боялась больше всего с той поры, как покинула отчий дом, был Кристофер Пэйджит.
— Ты забываешь, что разговариваешь со мной, — холодно заявила она. — Прибереги свои ледяные взгляды для свидетелей и непослушных спаниелей. На них это действует.
Но выражение его глаз почти не изменилось.
— Ты будешь в передаче «60 минут»?
Неожиданный вопрос встревожил ее.
— Да, — наконец ответила она. — Передача посвящена вопросам нравственности.
— Ах да, — усмехнулся Пэйджит. — Мораль — это наше исконное понятие. Но когда лжешь, будь поаккуратней, чтобы не запутаться.
Оскорбительные слова были высказаны как-то небрежно, будто он походя дал ей пощечину; и лишь через минуту Мария ощутила, что душа ее окаменела от страха и дурного предчувствия.
— Ну говори же, Крис, что там случилось! Или ты из тех, кто предпочитает отрубать собаке хвост сантиметровыми кусочками?
Он поднял брови:
— Меня трудно понять из-за того, что я слишком деликатно выражаюсь? Хорошо: ты просто лгунья, но у тебя нет чутья. Твоя история оказалась очень уязвимой.
— Черт возьми, скажи же мне, что там не так?
Пэйджит покачал головой:
— Я намерен задать тебе несколько вопросов. Если ты совсем не можешь заставить себя говорить мне правду, то, по крайней мере, не оскорбляй ложью.
Мария задумалась. Выбора у нее не было. Скрестив руки на груди, она бросила:
