Вера Русанова - Пьеса для обреченных
— Да помолчи ты, у нее жениха убили! — горестно заметила тетя Паша, со своей стороны просовывая в щель то ли напильник, то ли стамеску.
Когда я вырвалась на свободу, меломанка испуганно вжималась в стену, из последних сил пытаясь придать себе вид гордый и независимый. Путь к отступлению ей отрезала тетя Паша, выступающая в совершенно другой весовой категории.
Рыжеватые волосы соседки слиплись жирными прядями. И вообще, вид у нее был какой-то непромытый и омерзительный. Впрочем, мне сейчас не хотелось ни ехидничать, ни разворачивать боевые действия.
— Извините, не знаю вашего имени-отчества… — Я провела ладонью по лбу и почувствовала, как ноет подвывихнутое запястье. — Не могли бы вы поподробнее рассказать, что слышали ночью… Вы ведь что-то слышали? Я правильно поняла?
— Вера Николаевна.
— Что?.. Ах да! — спохватилась я, осознав, что Крыса называет свое имя.
— Так вы действительно что-то слышали?
— Ну, если после вашей вчерашней веселой гулянки можно было вообще сохранить слух…
Тетя Паша неодобрительно покачала головой. Видимо, хотела напомнить про убитого жениха и неуместность брюзжания, но при мне не решалась. Меломанка скрестила сухонькие, маленькие ручки на груди и, чувствуя себя хозяйкой положения, спокойно опустилась на высокий деревянный ларь:
— Вообще-то слышала. Удивительно только, что не слышали вы!.. Часа в два это, наверное, было. Или в три?.. Точно не скажу — на часы не смотрела.
Я от нетерпения заскрежетала зубами. Если б мне сейчас измерили пульс, то наверняка обнаружили бы кошмарную тахикардию. Все поджилки у меня тряслись, в горле было сухо и горячо. Меломанка продолжала основательно и неспешно вещать:
— Ну вот… В общем, в дверь позвонили. Я почему-то сразу подумала, что это могут быть только к. вам. К нам с Павлиной Андреевной за полночь гости не ходят… Раз позвонили, другой… Потом слышу, у вас дверь открылась, кто-то протопал. Потом — Натальин голос. А потом все — дверь хлопнула!
— И больше ничего?
— Ничего… А вам еще .хотелось, чтобы я вышла и посмотрела, кто там пришел и чего хочет? И так, наверное, уже все косточки мне перемыли: мол, дура старая подслушивает, поглядывает еще и мораль читает… Матерей на вас нет и отцов с розгами, вот что я вам скажу! Да в прежние бы времена…
— Еще раз извините, Вера Николаевна… — Я, поморщившись, прервала поток ее гневных излияний. — Вы сказали, что Наташин голос услышали? Она с кем-то разговаривала? С мужчиной или с женщиной?
— Какая вы, честное слово, странная! — Меломанка возмущенно вскинула брови. — Я же вам русским языком говорю: не выходила, не смотрела, не прислушивалась!
Тетя Паша, устав стоять, нащупала позади себя перевернутое жестяное ведро и опустилась на него с осторожностью борца сумо, садящегося на детский стульчик.
— Ты, главное, успокойся, Жень, — начала она с материнской заботой в голосе, и из-за нее я чуть не пропустила самое главное.
— «Это ты?» — она спросила, — пробормотала меломанка, как бы между прочим. — И все, по-моему… Ну как, могла я по одному этому понять — с мужчиной она там разговаривала, с женщиной, с Полканом подзаборным?..
— «Это ты»? — Я вскинулась. — А как она это спросила? Испуганно?
Удивленно? Обрадованно? Вера Николаевна, милая, ну вспомните, пожалуйста! «Это ты» — и все?
— Все.
Она поднялась с ларя и заботливо поправила вытянутую трикотажную юбку цвета неопределенного и гнусного.
— «Это ты» — и все… А всякие там интонации разбирать — я вам не актриса!..
Тетя Паша пыталась зазвать меня попить чаю или чего покрепче, если мне требуется. Но я отказалась. Упала ничком на кровать и, зажмурившись, закусила подушку.
Вероятно, почувствовав опасность, Наташка заперла дверь в комнату, прежде чем открыть дверь Другую, за которой стоял неведомый человек. Испуганно или удивленно спросила: «Это ты?» — увидев знакомое лицо. Увидела и поняла что-то такое, чего не могла понять до сих пор. А человек по ту сторону порога не произнес ни звука. В жуткой тишине зажал Наталье рот. Или ударил ножом, как Бирюкова. Или просто схватил за горло…
Ольга? Человек в сером? Пугающе знакомое лицо, показавшееся из бинтов? Я знала манеру Серого двигаться. Она узнала человека, пришедшего по ее душу, и, еще боясь поверить, успела переспросить:
«Это ты?!»
Зачем она вообще пошла открывать? Почему не разбудила меня и одна вышла из комнаты? Пожалела? Просто устала бояться и изнывать в постели, обливаясь холодным потом? Не выдержали нервы?
Или что-то еще?
А не слишком ли надолго она задумывалась, когда я во второй или в третий раз описывала, как выглядит Ольга? Не слишком ли неуверенно отвечала:
«Н-нет… Не знаю… Никогда ее не видела»? Может быть, это описание, за исключением некоторых деталей, все-таки подходило к кому-то из ее знакомых? А что такое для женщины — детали? Другой цвет волос, новая прическа, цветные контактные линзы, иной макияж — и все, другое лицо… Да что там говорить? С помощью профессионального грима можно изменить внешность до неузнаваемости.
Время шло, а я по-прежнему недвижно лежала на кровати, глядя в угол комнаты на облупившийся плинтус и серую полоску пыли на стыке его с обоями. Не хотелось шевелиться, не хотелось дышать, не хотелось жить. Жить было слишком страшно, дышать — слишком больно. Казалось, мои органы тихо отмирают один за другим.
Сначала легкие, потом сердце… На месте желудка — сплошной комок горячей боли. Если бы мне предстояло прожить еще хотя бы лет десять, то я непременно затревожилась бы, подозревая язву. А сейчас какой смысл трястись?.. Слух тоже притупился. Торжественные финальные колокола «Кармен-сюиты» слились в один непрекращающийся гул…
За что убили Наталью? (В том, что ее убили, я уже почти не сомневалась.) Ну ладно Бирюков — он слишком много знал и слишком много болтал. Ладно Славик с Лехой. (Господи, как же можно! Леха, такой хороший, такой родной, — и убит!) Но как бы там ни было, они тоже знали немало, кроме того, собирались по-своему распорядиться информацией. Следующей, по логике, должна была стать я. Могла что-то услышать от Бирюкова, еще вероятнее — что-то узнать от того же Лехи!
Скорее всего, я слышала или видела что-то такое, чему не придала значения. Было же, было смутное, неясное ощущение тревоги! Но Наташка!.. При чем здесь Наташка?! Если они, он или она следили за каждым нашим шагом, если подкараулили у подъезда Вадима Петровича и передали в аэропорту отрубленную руку, то они не могли не понимать, что Каюмова влезла в эту историю абсолютно случайно, что она выполняет роль преданного, надежного друга — и не более того?! Но как понимать тогда странное «Это ты?»…
Дверь, или то, что от нее осталось, скрипнула за спиной неожиданно. Я даже не успела испугаться и автоматически села на кровать, опершись рукой о край железной сетки. А на пороге стояла она. И сердце мое, жалобно екнув в последний раз, стремительно провалилось куда-то в живот.
На ней был все тот же свингер. Правда, вместо пестрого платка, мягкий, широкий голубой шарф.
Все те же сапоги, на тонких и острых шпильках. Темные волосы лежали на плечах тяжелыми волнами. Глаза блестели странно и нехорошо.
— Не-ет! — просипела я, сползая на пол и больно обдирая спину. В голове промелькнула шальная, глупая мысль: «Никогда не думала, что смерть придет за мной именно в таком облике!» Отчаянное, последнее: «Кто ее пустил? Почему ей открыли дверь? Где тетя Паша? Где меломанка, в конце концов? Мама! Мамочка!!!»
— Прекратите ломать комедию, вам это не идет, — сухо сказала Ольга, стягивая с руки узкую замшевую перчатку. — Мне хотелось бы узнать, почему вы не выполнили мое поручение, и, естественно, получить обратно неотработанный аванс…
Часть вторая
«БЛАЖЕННЫЙ ДУХ ИЛЬ ОКАЯННЫЙ ДЕМОН…»
В гриль-баре было жарко и темно. На улице просыпалась первая снежная крупа, серый асфальт затянуло рваной белой вуалью. Воздух сделался каким-то прозрачным и звенящим. А здесь медленно крутились на вертеле истекающие соком куриные окорочка, пенилось пиво и в высоких узких бокалах мерцало вино.
Мы с Ольгой сидели за угловым столиком друг напротив друга. Я старалась левым глазом смотреть на нее, а правым осторожно косить в сторону выхода, чтобы при первом же подозрительном движении рвануть вперед, сметая на своем пути стулья и громко взывая о помощи… Господи, да ни за что на свете я бы не вышла из Наташкиной комнаты! Ни за какие коврижки не согласилась бы отцепиться от железной ножки кровати, если бы Ольга еще там, в душной коммуналке, где любопытными тенями бродили тетя Паша с меломанкой, не начала с таким великолепным презрением требовать у меня свои кровные доллары…
— Мошенница, воровка, аферистка, — хлестко и холодно говорила она, похлопывая о ладонь перчатками. — С кем-нибудь другим ваши незатейливые штучки, может быть, и прошли бы. Но только не со мной! Наша прошлая беседа записана на диктофон — я всегда подстраховываюсь в подобных случаях, — и с пленкой я прямо отсюда пойду в милицию. Вас выставят из Москвы в два счета. Но отправят не домой, а в ближайшую колонию… Думаете, сложно будет доказать факт мошенничества?!
