Анатолий Жаренов - Фамильная реликвия
Что?…
Дукин жил в небольшом домике, сложенном из красного кирпича. Когда-то он был оштукатурен и побелен, но десятилетия и непогода сделали свое дело, и сейчас дом выглядел заброшенно. Зато зеленая крыша влажно блестела свежей краской, и поэтому дом напоминал оборванца, напялившего на голову новую шляпу. Метрах в двухстах за домом протекал ручей, который назывался Брульяшкой. Этимологией этого слова я никогда не интересовался, я и на улице этой побывал только однажды, хоть и родился и вырос в Заозерске. Улицы моего детства располагались в противоположном конце города. Сюда же я наведался в тот день, когда возникла необходимость приватной беседы с Дукиным. Дом тогда был на замке, но какой-то словоохотливый сосед посоветовал сходить в пивной павильон, который находился неподалеку. Сегодня я тоже заглянул в голубую постройку. Дукина там не было, и я направился к нему домой.
На стук отозвался пронзительный голос, расслышал я лишь два слова: «выгоню» и «пьяница». Потом дверь широко распахнулась, и передо мной предстала разгневанная женщина. Она в общем-то была похожа на Дукина, если, конечно, позволительно так говорить. Правильнее было бы сказать, что Дукин похож на нее. Но я еще понятия не имел, что коренастая женщина, возникшая на пороге, и есть мамаша. Сначала я подумал, что вижу его сестру. Но внешность обманчива; случается, что и сыновья выглядят старше своих матерей, и чаще всего это случается, когда сыновья выпивохи.
– Чего надо? – сердито осведомилась женщина. На ее оголенных руках сохли хлопья мыльной пены, блузка выбилась из-под юбки, пластиковый цветастый фартук топорщился, а с раскрасневшегося лица еще не сошло то выражение, которое появляется на лицах женщин, когда они вступают в сражение, в просторечии именуемое «большой стиркой».
– Дукин нужен, – сказал я, придавая голосу ту же интонацию, какая прозвучала в вопросе.
– Кончился Дукин, – отрубила женщина, предпринимая попытку поймать ручку двери. – Нету Дукина.
– Как это – кончился? – ошеломленно спросил я.
– А так, что для вас он все равно как покойник. Лечение ему я объявила.
– Ну, это для кого как, – сказал я, сообразив, в чем тут дело. – Для меня вы уж сделайте одолжение, воскресите покойничка-то.
– А кто вы такой есть? – спросила она, не двигаясь с места.
– Из милиции я.
– Из милиции? – протянула мамаша. – Врешь, поди. Какая такая милиция ему запонадобилась. С бутылкой, чай, пришел?
Я молча показал ей удостоверение.
– Гляди-ка, – сказала она недоверчиво. – И впрямь из милиции. Да что ж он натворил, соколик мой? – вдруг заголосила она. – Да где это видано, чтобы к нам милиция приходила? – И тут же, без всякого перехода закричала: – Мишка! Мишка, чтоб тебе провалиться, иди сюда, окаянный.
В глубине дома послышался шум, и вскоре в дверном проеме показалась лысая голова Дукина. Голова узнала меня и подмигнула. Дукин явно одобрял мою находчивость (он ведь по-прежнему принимал меня за страхового агента), а женщина допрашивала его с пристрастием: ей сильно хотелось узнать, где это Мишка «нахулиганничал», да так, что «милиция вот пришла». Я успокоил ее, и был наконец впущен в дом. Внутри было чистенько, прохладно и, я бы сказал, уютно: хозяйство здесь держали в порядке. Полы были чисто вымыты и застланы ковровыми дорожками; ковры внести над кроватями; солнечные лучи играли с посудой в буфете; непременный телевизор был накрыт занавесочкой, на которой вышитые гладью зайцы грызли морковку; с икон в переднем углу гостиной свисали иссиня-белые рушники. С улицы дом казался неказистым и маленьким, но внутри было довольно места и для просторной кухни, и для трех комнат, и для нескольких чуланчиков, двери которых выходили в относительно широкий коридор.
Дукинская мамаша желала знать, какое такое дело привело милицию в ее дом. Но в кухне кипело белье, и ей надо было за ним присматривать. С великим сожалением она оставила нас в комнате с телевизором. А Дукин, подмигнув, проворно прикрыл дверь, потер руки и прошептал с вожделением:
– Ну, друг, ну даешь…
Я выдвинул стул на середину комнаты и сел на него верхом.
– Лечат, значит, тебя, Дукин?
– Неделю, будь она, – сказал он, облизываясь. – Честное пионерское… Понимаешь, друг? Разула, раздела и никого не допускает.
Я внимательно взглянул на него и засмеялся. На Лукине были надеты женская кофта с рюшечками и пижамные штаны, почему-то кончавшиеся у колен. Обут он был в тапочки, которые кто-то метко окрестил: «Пи шагу назад». Но и вперед в них далеко тоже уйти было нельзя.
– Крепкая у тебя мамаша, Дукин.
– Крышу вот ей покрасил, – сказал он обреченно. – А ей что? Она сто лет проживет и не охнет. Так-то вот, друг. Ну, ты давай, понимаешь… От ее квасов У меня в брюхе бурление происходит. Понимаешь? Если бы я ее не уважал… Как мать, понимаешь?
– Понимаю, – сказал я. – Но не помогу я тебе, Дукин. Обманул я тебя, ты уж прости.
– Не принес?
– Не принес, сам пришел.
– А на кой хрен ты пришел? Ты мне кто?
– Поговорить надо, Дукин, – пояснил я. – По серьезному делу поговорить…
– Да ты что? Ты в сам-деле мильтон?
Я кивнул. Он задумчиво посмотрел на меня и пробормотал:
– То-то, понимаешь, к прокурору меня вызывали. Мамаша не знает, а то бы тут был тарарам…
Он сел на стул и подозрительно покосился на меня. – А это не он ей присоветовал?
Дукин выразительно потряс ногой. Я с трудом подавил смех и сказал:
– Нет, не он.
– Характер у меня, понимаешь, поддающийся, – пожаловался Дукин. – От жены ушел, а от мамаши не могу. Да и некуда уйти-то. – Он поскреб лысину в раздумье и облизал губы. – А может, ты сходишь, а? И надо-то всего чуток. Для взаимного уважения, понимаешь? Тут оно все рядом, на нашей Дворянской.
– На Дворянской?
– Ну… Это сейчас она имени 8 Марта. А до революции тут дворяне проживали, понимаешь? Так ты сходи, друг. Брульяшку перешагнешь – тут тебе и есть все.
– Погоди, Дукин, – отмахнулся я от заманчивого предложения. – Путаешь ты что-то. Дворянская в центре была.
– Ну, – буркнул он. – И эту Дворянской звали. Нищие дворяне жили, понимаешь?
Дурачком, наверное, показался я Дукину. Ведь в любом представителе мужской половины человечества видел он прежде всего собутыльника. Философия Дукина сводилась к примитиву: все хотят выпить, да не у всех деньги есть. А если у тебя в данный момент нет ни денег, ни штанов, надев которые можно удрать от мамаши, и если к тебе пришел человек в штанах и, видимо, при деньгах, – так не все ли равно, кто он такой, этот человек. А с этим ты уже однажды просветлял мозги пивком. Так, может, он тебя и сейчас выручит – и сбегает, и принесет, и угостит. Все хотят выпить, да не у всех деньги есть. И Дукин с эгоизмом пьяницы агитировал меня и никак не мог взять в толк, почему я не спешу в магазин, который тут, близехонько, только Брульяшку перешагнуть, почему я вместо этого вдруг заинтересовался какими-то нищими дворянами, жившими бог знает когда на улице 8 Марта, – не мог взять этого в толк Дукин. А я чувствовал себя рыболовом, который долго-долго сидел над омутом в ожидании клева, истомился, отчаялся и вдруг увидел – шевельнулся поплавок. И сразу все забылось – улетучилась вялость, подобрался рыболов, ничего не осталось для него в мире, кроме поплавка, косо уходящего в воду.
Во многих старых русских селениях можно услышать легенду о том, как, проезжая через город (посад, поселок, деревню), императрица Екатерина обронила ненароком в местный ручей некую ценную вещичку. Где камушек, где колечко, где табакерку. Если верить преданиям, сыпались из нее драгоценности, как горох из дырявого мешка, и так это всегда ловко выходило, что падали они из кареты не на твердую землю, а обязательно в ручьи. И тогда объявлялись водолазные работы особого назначения, которые, как правило, успеха не приносили. Аквалангов-то еще не было. Мелиораторов тоже. Поэтому вода в ручьях стояла высоко, не каждому удавалось до дна достать. А матушка-царица на следующем перегоне, может, от расстройства снова что-нибудь в воду роняла. В Заозерске у нее с подола скатился бриллиант. Однако тут местные эпроновцы не ударили в грязь лицом, выловили камень. И в честь этого события был переименован ручей – окрестили его Брильянтовым, Но так как слово оказалось трудным для произношения, то с годами оно видоизменилось. И стал ручей называться Брульяшкой. А местных эпроновцев благодарная царица повелела возвести во дворянство. Всех поголовно.
Да, шевельнулся поплавок, пошел в глубину. И хоть не знал я, что там, внизу, но уверен был – не коряги, на которую течением нанесло крючок.
Нищие дворяне… Не посадские мужички, возведенные растеряхой-императрицей в дворян-однодворцев, не эпроновцы, добывшие камушек со дна Брульяшки… Обнищавшие дворяне жили тут, отторгнутые от «общества», выброшенные за борт. В насмешку, видно, назвал народ эту улицу Дворянской. Официально же именовалась она Песчаной слободой. Так и писалось везде – Песчаная слобода.
