Галия Мавлютова - Опер любит розы и одиночество
— После ПТУ нас распределили на «Самоцветы», там мы и пахали вплоть до перестройки. Понимаешь, мы делали всю черную работу. На нас ездили все, кому не лень. Потом получили по комнате, нам казалось, что жизнь уже сделана, есть работа, жилье, внешностью бог не обидел, не красавицы, но и не дурнушки. Женихи нас стороной обходили, мол, сироты, без роду, без племени, — кто на таких женится? Но мы не тужили, все ждали своего часа. Так и жили, а в перестройку Клава ушла на вольные хлеба, захотела кооператором стать. Торговала на рынках, ночью мастерила безделушки, глаза слепила, а днем простаивала на толчках, пятачках, у метро, на остановках. Тогда вы боролись с кооператорами.
Я молча кивнула: да, дескать, вовсю боролись, и я в первых рядах, считая кооператоров злостной социальной нечистью на теле нашей несчастной родины.
— Однажды ее отловили на рынке обэхээсэс-ники и посадили. Она торговала своими же поделками, смастерила заколки, гребенки, брошки из бросового материала, из пластмассы, и пошла на рынок. Там ее и взяли, с этими брошками и заколками. Пришили статью, и пошла моя Клавка на зону на целых пять лет. Дали ей по всей строгости, не пожалели, что сирота. Я ходила на суд, хоть и боялась, что на заводе узнают. Там сразу от Клавки отвернулись, мало того, что в кооператоры подалась, так еще и в тюрьму угодила. Судья — женщина грузная, дебелая, грубая, она и слышать не захотела, что Клавка невиноватая, дескать, я исполняю закон. На меня все посматривала: мол, смотри, и до тебя доберусь.
Мне стало холодно и жарко одновременно. В те годы я считалась в своих кругах самым ярым исполнителем закона — всех кооператоров в тюрьму, всех на нары вплоть до полной победы коммунизма.
— Клава хорошо себя вела в колонии, она делала всякие украшения для жены начальника колонии, для сотрудников, для их жен, детей, вот и попала в число передовых. Клава — она талант! — восхищенно прошептала Коровкина. — Она из ничего могла сделать такое украшение, жена президента бы не отказалась надеть, не то что жена начальника колонии. Сбавили ей срок, вышла моя Клава через два с половиной года. Выйти-то вышла, а здесь жизнь другая, комнату отобрали соседи, работы нет, знакомых нет, друзья отвернулись.
— А ты? — не утерпела я, вертясь от волнения, как ежик.
— Я? Я как была, так и осталась. Клава мне как родная. Как родная была. — Людмила Борисовна уткнулась в ладони. Она покачала головой, словно прогоняла боль. И тихо продолжала: — Клава у меня жила первые месяцы. Сначала она не верила, что на свободе, потом заболела. Прямо напасть какая-то. Я лечила ее народными средствами, травами, в баню водила, водочку подогревала. Горячая водка — она размягчает больную душу. — Коровкина потерла сухие глаза.
Я слушала и никак не могла сопоставить двух женщин — нахальную Коровкину на лестничной площадке в ботфортах и перламутровом плаще и Коровкину настоящую, с сухими и блестящими глазами, плачущую без слез, обычную русскую бабу, претерпевшую в этой жизни слишком много страданий.
— Неожиданно для меня Клава выздоровела. Как-то прихожу домой, а она пляшет, поет, скачет, меня обнимает, целует: Спрашиваю: что с тобой? Она смеется и молчит. Потом призналась — новость хорошую узнала, вот и повеселела.
— Какую новость? — насторожилась я, подавшись всем телом вперед, чуть не опрокинув при этом стол.
— Судья, что дала ей срок, кончила плохо. Ее сын стал наркоманом, и не простым, а сбытчиком, продавал наркотики таким же, как он сам. Когда его осудили, не посмотрели, что мать — судья со стажем. Вкатили ему все пятнадцать лет, это по старому еще закону. Судья после приговора получила инфаркт, потом инсульт, но осталась жива. Вот Клава и обрадовалась, говорит, бог ее наказал, пусть помучается на этом свете, как я мучилась. После этого известия дело пошло на поправку. Клава выправилась, похорошела, покрасивела, забыла наконец-то о своей беде. Начала помаленьку мастерить свои поделки, материал покупала на рынках, деньги у меня брала, но обещала вернуть.
— Вернула? — опять вылезла я со своим вопросом.
— Вернула, с лихвой вернула. Все это, — Коровкина обвела рукой вокруг, — благодаря Клавдии. Она меня в люди вывела. Она же умница, все придумает, как сделать, как продать, как организовать. Создала фирму, небольшую, потом укрупнилась. К ней стали липнуть бандиты, сначала она боролась, потом сдалась, но не до конца. Однажды не выдержала и бросила свою фирму. Бросила свой кусок бандитам, как кость собаке. Ей предложили место на «Российских рубинах» — организатором выставок, и она решила, что ей легче добиться успеха на большом предприятии, чем воевать на маленьком участке. Меня пристроила на высокую должность. Без Клавы меня бы не повысили на работе. Все благодаря ее хлопотам.
— А ты знаешь этих бандитов? — Я отодвинула стул и положила ногу на ногу. Так легче контролировать «бесконтрольные» эмоции. Подбородок больше не дрожал, руки спокойно лежали на коленях.
— Да знаю, — прошипела Коровкина, — век бы их не знать.
— Расскажи мне все в подробностях, Люда. — Я закурила и, немного подумав, разлила оставшийся коньяк в рюмки. Неплохо бы кофейку выпить, но не хочется прерывать рассказ на самом интересном месте.
— Гюзель Аркадьевна, можно я вам завтра все расскажу? Вы так неожиданно заявились ко мне, разговорили меня, вдушу залезли, честно говоря, мне не по себе. Плохо мне. Я подумаю, поразмышляю, все сложу в одну коробочку и завтра вам расскажу. Только вам расскажу, больше никому не доверю Клавины дела. Вам верю! Ко мне приходили всякие, но я всех отшила.
— А бандиты приходили?
— И они были, все побывали у меня. Клава им покоя не дает. Завтра, все завтра, — замахала руками Коровкина. — Кофе попьем?
— Попьем! — обрадовалась я. — А ты ничего не скроешь от меня?
— Все расскажу, я верю, что вы найдете убийцу. Ой, я не могу…
Коровкина разрыдалась. Она расползалась от слез, размазывая черные полосы по лицу, вытирая глаза шелковым шейным шарфиком. Пока она говорила, держалась, как натянутая струна. Кажется, волнение достигло предела, сейчас может случиться истерика.
А вот что творится со мной? Коньяк предательски расползся по всему телу, и мой язык выделывал замысловатые кренделя. Да что там язык, все тело дрожало волнующей зыбью, ноги раздуло от повышенного давления, они стали ватными и непослушными, мысли путались, мне показалось — еще немного, и у меня наступит амнезия.
Только этого мне не хватало! Опьянеть в чужой квартире и грохнуться в беспамятстве на пол!
— А где ты ее похоронила? — спросила я, еле ворочая языком.
Игривая мысль незаметно прокралась в мою опьяневшую голову, а ведь Коровкина тоже опьянела, и она не замечает, что я еле на ногах держусь.
— Собираюсь на Серафимовском, — Людмила Борисовна вытаращила на меня глаза, дескать, Клавдия еще не похоронена. — Клава еще в морге находится, мне не разрешают ее хоронить.
Я специально огорошила ее этим вопросом, отвлекая от слез и истерики, одновременно изо всех сил пытаясь овладеть своим организмом. Почему он меня не слушается?
— Я похлопочу, чтобы тебе быстрее дали разрешение. Завтра приедешь ко мне в управление, там все и решим, договорились? — Я погладила Людмилу Борисовну по плечу. Плечо обмякло, и я отдернула руку, боясь, что вернется истерика.
— Может, у меня переночуете, Гюзель Аркадьевна? — Коровкина подняла зареванные глаза. — Далеко ехать?
— В центр, ничего, доберусь как-нибудь. Не люблю уходить на работу не из дома. Я же на работу, как на войну иду, а квартира у меня окоп, блиндаж, траншея. Из этой траншеи нужно выходить полной сил и энергии, излучать красоту и обаяние. Если у тебя переночую, такого эффекта не будет. Завтра увидимся, поговорим, только, чур, без слез. У меня начальник строгий, страсть как не любит женские слезы. Сразу кричит, ругается и выгоняет из кабинета. На дух не переваривает нашу драгоценную жидкость.
Стоя в прихожей, излучающей мерцание подсветок из аквариумов, я спросила, еле справляясь с внезапно наступившим опьянением:
— Люда, а Клавины родители умерли? Или лишены родительских прав?
— Теперь уже умерли. В детдом ее сдали, а потом умерли. Они какие-то ненормальные были, то ли болели чем-то, то ли сумасшедшие. Клава не любила их вспоминать.
У меня не повернулся язык спросить Коровкину о ее родителях. Какое мне дело? Захочет, сама расскажет, может, не хочет бередить рану. Такие раны долго не заживают, иногда за всю жизнь даже пленкой не затянутся. Мне бы самой благополучно до дома добраться…
— До завтра, Люда. Спасибо за гостеприимство, за приют, за угощение. Очень вкусно, очень сытно, уютно, тепло и душевно. Завтра встретимся!
Мы обнялись на прощание, распространяя на всю округу винные пары, и я съехала на сверхскоростном лифте на первый этаж.
Выйдя на Ленинский проспект, я долго и безуспешно махала рукой, останавливая мчащиеся мимо меня такси, пока меня не пожалел какой-то сердобольный частник и не подбросил до метро. Денег он с меня не взял. Наверное, учуял, болезный, пьянящий запах выветривающегося коньячного выхлопа.
