Ярослав Зуев - Будни рэкетиров или Кристина
Поздней весной 85-го, под набирающую обороты Горбачевскую Перестройку, Ирина сошлась с Виталием, и вышло так, что он стал отцом ее сына Игорешки. Семейное счастье Ирины и на этот раз оказалось стеклянным. Только-только бабахнул Чернобыль, как Виталик загудел на зону за хищение колхозного ГСМ. Вынес-то всего три канистры: две в руках, а одну в рюкзаке за спиной. Зато списали на него все недоимки, накопившиеся за последние годы. Вляпался – отвечай. Виталику закатили по полной программе, и он ушел надолго «мотать срок», оставив Ирину с падчерицей восьми лет и сынишкой, которому и годика не исполнилось.
Потеряв в 91-м мать, Ира очутилась в вакууме. Рассчитывать на помощь родни не приходилось, не было у Ирины родственников. «Ой одна я одинешенька, – стонала, когда становилось невтерпеж, Ирина, – только я, да дети мои малые. Никому не нужные на всем белом свете. Сироты мои дорогие». Соседи Ирину не видели в упор. Так уж повелось в нашем Отечестве, что богатых соседей недолюбливают. Процветание за соседским палисадом воспринимается болезненно, пробуждая зависть, постепенно разрастающуюся в ненависть и страстное желание поджечь соседский сарай. Еще хуже дела обстоят с соседями бедными, убогими. Их презирают и чураются, почитая бедность сродни заразной болезни.
Так что Ирина чувствовала (справедливо чувствовала) себя изгоем. Просыпаясь по утрам, она буквально физически ощущала существительное «нищета», написанное симпатической краской по фасаду ее неказистого домика, а также на собственном лбу и на лбах своих маленьких детей. Она, бывало, шла по селу, ощущая затылком недобрые взгляды: «Держись от меня подальше, босячка».
«Я неудачница. Я последняя дура. Кто-то проклял нашу семью вкакие-то давние времена, и ничего я с этим не поделаю». Иногда она перелистывала паспорт, ожидая увидеть штамп: «Врожденно-пожизненная нищета» сразу под печатью о прописке. Никакого такого штампа в паспорте у Ирины не было, но от этого не становилось легче. Неразрешимые проблемы висели на ней, как булыжники на шее утопленника, давили безжалостно, и недвусмысленно подталкивали к бутылке. Ирина сопротивлялась, как могла, но время от времени прикладывалась. Не без этого.
* * *Когда Екатерины Ульяновны не стало, Ира оставила работу на рынке, пустив в дом квартирантов. Первыми ее постояльцами оказались двое предпринимателей из Прибалтики.
Чем занимались прибалты, Ирина толком не знала. Она не спрашивала, а они не рассказывали. Прожили с полгода, съехав по-английски, не прощаясь, и позабыв рассчитаться за последние несколько месяцев. Еще и цветной портативный телевизор «Юность» с собой прихватили. Работал, правда, телевизор не ахти. Трубка села, отчего смотреть по «Юности» программы было все равно, что пялиться в закопченное окно, как ни старайся, не разберешь ни рожна. Зато корпус Ирине нравился: красный, гладкий, на мыльницу похож. И потом, единственная память о муже Виталике. Это если Игорешку не считать. В общем, было жалко.
Прибалтов сменили среднеазиаты, то ли узбеки, то ли таджики, пойди их, без опыта различи, а паспортов Ирина в залог не брала. Азиаты платили исправно, угощали Иру зеленым чаем, а детей рахат-лукумом и халвой. Ирине предлагали любовь на троих. «Ты не бойся, мы не обидим, а денег щедро заплатим. У нас много есть». Ира грубо отказала, а после, если честно, жалела. Лишних денег не бывает, особенно в ее положении.
Азиаты прожили в Пустоши до середины декабря 92-го года, а почти под Новый год к Ирине нагрянула милиция и перевернула дом вверх дном. Азиаты, как выяснилось, занимались контрабандой наркотиков, и где-то там засветились. У Ирины были большие неприятности, ей пришлось писать длинные объяснительные, краснеть, бледнеть и хлюпать носом в негостеприимных милицейских кабинетах. В конце концов все утряслось, но ярлык «наркоторговки» приклеился к ней, ацетоном не ототрешь.
Как только страсти улеглись, у Ирины появились новые постояльцы. Двое мужичков с пилорамы продержались в Пустоши месяца три. Пока пилорама не обанкротилась после пожара. Погорела, и вылетела в трубу. Или, сначала прогорела, а уж потом погорела. Ирина подробностей не знала – «пускай следствие выясняет. Им за то и деньги платят, чтобы повсюду носы совать».
Пилорамщиков-погорельцев сменили три девчонки, зарабатывавшие на хлеб насущный продажей тел на Большой Окружной, а вслед за ними снова объявилась милиция, которой вечно не хватает зарплат (а кому их сейчас хватает?), желудки растянуты, а кормилец один. Вон он, папка в погонах. Пошел дубинкой махать.
С девушками пришлось распрощаться. Две съехали сами, а третья так и вовсе исчезла без следа после того, как «крыша» девушек из бандитской превратилась в милицейскую. У проституток работа опасная. Сегодня пан, а завтра пропал. Ира и том и говорить зареклась.
Лето прошло без приключений. Летом у Ирины жили дед с бабкой. Даже, точнее, одна бабка. Приехали из далекого райцентра, вырезать деду геморрой. Дед, сдав анализы и дождавшись, пока койко-место освободилось, лег в отделение проктологии. Бабка его навещала, проводила в больнице круглые дни, а к Ирине возвращалась ночевать. Больница располагалась в центре города, но перебраться поближе бабке мешал тощий пенсионерский кошелек. Дед успешно перенес операцию, и уж было, засобирались старики домой, когда доктора обнаружили у него опухоль, никак не относящуюся к проктологии.
Дед переехал в онкологический центр, бабка осталась у Ирины. В центре деда лечили облучением. Деньги у бабки иссякли, а Ирина на оплате не настаивала. Да у нее бы и рука не поднялась, в таком положении старуху на улицу выставить. Может, потому и сама ходила в нищете. Вскорости Ирина взяла бабку на содержание, бесплатно кормила, да и деду в больницу передавала еду. Уж больно жидкой оказалась больничная пайка. К концу лета деду сделали операцию, в сентябре еще одну, а в первых числах октября он умер. Бабка, наплакавшись, уехала домой:
«Дай Бог, доця, тебе счастья, за твое сердце золотое».
* * *А в ноябре у Ирины поселились Волына и Протасов. И надо сказать, что поначалу местечко пришлось земелям по душе. Дом стоял на живописной околице, окнами в старый сад. За садом начинался огород, грядки заканчивались диким полем. К югу оно тянулось до горизонта. С севера проходила изрядно разбитая автомобильная дорога, в снегопады, распутицу и просто хороший ливень доступная разве что тракторам и грузовикам повышенной проходимости. На западе поле подпирала неровная, а местами обрушившаяся ограда старого деревенского кладбища. Холмы на могилах там поросли бурьяном, а кресты почернели от времени и покосились. Посреди погоста возвышалась заброшенная часовня с проваленными глазницами окон и распахнутыми воротами, застывшими в ржавых петлях. Кладбище и село соединялись проселком, которым почти не пользовались. За погостом пролегала лесистая балка. А за ней, на многие десятки километров, простирался чудесный смешанный лес.
– Там грибов видано не видано! – сообщила земам вскоре после заселения Ксюшенька. Ксюше шел четырнадцатый год. Волосы у нее были белокурыми, глаза ярко-голубыми, будто море в солнечную погоду, черты лица мягкими и милыми, с очаровательным курносым носиком и шикарными бровями-дугами. Фигурка стройная, еще детская, но, по всему чувствовалось, что годика через три девчонка-подросток обернется настоящей красавицей.
Тут следует добавить, что с чисто детскими озорством и обезоруживающей наивностью, свойственными характеру Ксюши, каким-то непонятным земам образом сочеталась совсем недетская серьезность, из-за которой девчушка порой казалась много взрослее большинства сверстников. В семье после Ирины она была старшей, и это, конечно, накладывало отпечаток. Ксюше доводилось варить борщи, лепить вареники, с голубцами, кормить домашнюю живность, тягать ведрами воду из колодца, прибираться по дому, да еще и приглядывать за младшим братом.
Но, было и нечто иное, чему Протасов не находил объяснения, потому что не знал и не видел причины. Что-то тяготило девчонку, похожее на давно пережитый кошмар, достаточно живучий, чтобы не остаться в забвении. Протасову это напоминало тень, возникающую ярким солнечным днем от неожиданно налетевшего облака. Валерий, со свойственной ему простотой, попробовал выяснить, что к чему:
– Чего повесила нос, малая? Может, обидел кто?
– Нет, дядя Валера. – Грустная улыбка из-под печальных глаз.
– Или, в школе проблемы? Какой гурон неумный пристает? Ты только скажи. Намекни, понятно?
– Спасибо, дядя Валера. Все нормально.
Девчонка пришлась Протасову по душе. А, раздумывая о ее будущем, Валерий сперва косился на убогий дом, а потом грустно вздыхал. Беднота, казалось, сквозила в хибаре отовсюду, лезла изо всех дыр и прорех, понаделанных временем и безденежьем. Проглядывала из затасканных донельзя ковровых дорожек, таращилась с давно выцветших и черт знает, когда вышедших из моды обоев, выпирала из-за обшарпанной мебели довоенных образцов, сыпалась с потолка ошметками известки и почерневшей соломы. Глядя на это убожество, Протасов озирался в сторону Большой Окружной, где порхают самые дешевые «ночные бабочки», и думал о том, что радужные надежды девчонки могут разбиться в щепки о бетон этой самой дороги.
