Анатолий Афанасьев - Зона номер три
С младенчества, с зоревых годков тягали Савелия по врачам, по ведунам — никакого толку. Никто не брался лечить. Колдуны и вещие старухи в один голос твердили: никакой болезни нет, а есть Божий промысел, с которым человеческому разуму не управиться. Врачи, которые в Бога не верили, а черта не боялись, уклончиво советовали спровадить Савелушку в Москву, в хороший госпиталь, где на каждого убогого найдется управа. Ни Охметьев, ни Настена на это не решились. Видели, как при упоминании о Москве у тихого дитяти взгляд каменел, чернел, будто на светлую головку осыпалось тяжкое проклятие.
С годами окончательно привыкли к такому, какой он был, и другого уже не хотели. Тем более что преимуществ от незаметного Савелушкиного бытования было много. Известие об нем далеко шагнуло по свету, приезжали поглядеть на него интересные люди, и не с пустыми руками, да и жители окрестных мест заворачивали с богатыми гостинцами, как к святому привратнику. Слава шла не пустая, осмысленная. Настена скоро заметила, что кто бы из людей ни беседовал с Савелием, ему делалось значительно легче на душе. Ей самой отлучаться от сына на лишний часок было все равно, что нож в сердце воткнуть. Не говоря уж про звеньевого. Охметьев был крепким человеком, перелопатил по жизни столько работы, сколько лишь крестьянину по плечу, но в последние годы сплоховал. Сперва нога отнялась, охромел, после сосуд какой-то в спине лопнул, только и мочи осталось — нести стакан ко рту. Глушил по-черному, а когда просветлялся, одна радость была — перекинуться словцом с Савелием.
…С восемьдесят пятого года, когда лукавый явился, навестил Русь, Савелий изменился — и далеко не в лучшую сторону. Каким-то нервным стал, чересчур восприимчивым. Спал худо и голосом охрип. Чаще выходил на двор, иной раз вовсе без нужды. По дому суетился, чего-то искал, копошился по углам. Смеялся редко, а больше постанывал, словно зуб ему рвали. Настена закручинилась, и тут надобно сказать несколько слов о ней.
Была она женщина неприхотливой судьбы. С тех пор как над ней Васька Щуп снасильничал и зачал ей малютку, она будто навсегда сосредоточилась на какой-то горькой мысли. События, люди, годы, работа, смех и печаль — все мимо текло, не задевая души. Была она чаще угрюмая, чем общительная, но недоброй ее никто бы не назвал. Она была никакая. Соседи всегда приближались к ней с осторожностью, как к человеку, которому открыт иной мир, не тот, который видят остальные. Можно было взять у нее дрожжец в долг, но смешно было справляться о здоровье. Кто провел с ней неподалеку долгие годы, тот вряд ли восстановил бы в памяти хоть несколько слов, оброненных ею. Еще, конечно, отпугивало людей ее перекошенное туловище и безымянный взгляд. Трудно говорить с женщиной, которая смотрит в сторону, и при этом в очах у нее плывут облака. Народ избегает уродцев, хотя втайне заискивает перед ними, угадывая в их присутствии загробную тайну. Зато всякая живность — собаки, кошки, коровы, овцы, птицы, шмели — тянулись к ней, благоговели перед ней, и был случай, когда бешеный волк, бедой промчавшийся по деревне, прыгнул на ее двор, к ее ногам, как к матери-спасительнице, срыгнул наземь белую пену — и блаженно сдох.
Мысль, которая ее баюкала, была незамысловата — Савелушка. Как он родился, так и втянул в себя все ее соки. Меж ними укрепилась не та связь, что соединяет любящую мать с ее чадом, а та, что случается меж небом и землей, когда они сливаются на горизонте в смутную, мерцающую нерасторжимость. Можно сказать и проще: родив сына, Настена продолжала носить его под сердцем, и ошибется тот, кто подумает, что это какая-то неуклюжая метафора.
Как-то перед Пасхой наведалась из города шальная компания: трое молодых людей и развязная девица, из тех, которые голые пляшут по телевизору. Приехали на черной длинной машине среди бела дня. Настена на дворе ворочала вилами компостную кучу. Парни вежливо расспросили, здесь ли проживает Савелий Хохряков, знаменитый экстрасенс, и нельзя ли с ним повидаться за нормальные бабки. Из их речей Настена не все поняла, но уловила главное: парни озорные, а заводилой у них как раз накрашенная девица, хотя та молчком, скромно куталась в дубленую шубку. Перед ней все трое выпендривались, и от нее тянуло черным дымком. Настена привычно насторожилась. У них не было заведено отпугивать гостей, но девица вызвала у Настены неприятное чувство душевной щекотки. Она сказала, что Савелий действительно здесь живет, но он никакой не экстрасенс, обыкновенный крестьянин, и сейчас как нарочно задремал после долгих трудов, поэтому беспокоить его грех. Тут девица и подала тоненький голосок:
— Бабуля, вы не бойтесь. Мы ему зла не сделаем.
В размалеванном, кукольном личике Настена различила человеческие черты и уверила девицу:
— Вы-то нет, да как бы он вас не обидел. Парни дружно загоготали, пихая друг дружку локтями. Настена видела их насквозь. Этим сытым, веселым городским кабанчикам, раздобревшим на дармовых хлебах, конечно, мнилось, что, кроме них, людей на свете не осталось. Приторговывая в районе, она не раз сталкивалась с этой чудной породой, разведенной в мире неизвестно для какой надобности. Знала и то, что по капризу кабаны могли вдруг щедро раскошелиться, а деньги у них с Савелушкой липшими не бывали. И все же еще раз предупредила посетителей:
— Как дед помер, Савелий очень загоревал. Он теперь сам не свой. Вы уж, ребята, поостерегитесь. Ежли знак подам, сразу уходите. Не пытайте судьбу напрасно.
Парни опять хохотнули, как на глупую шутку, и поперли в дом впереди нее. Волокли с собой пару тугих сумок с припасами.
По заведенному обычаю Настена усадила гостей в горнице, накрыла на скорую руку стол, парни откупорили разноцветные бутылки. Много еды у них с собой было. Колбасы, сыры, консервные банки. Настена подала капустки и моченых яблок. Про себя прикидывала: по такому зачину сотку-другую уж всяко гости отвалят. Курочка по зернышку клюет, может, удастся к теплу прикупить новую обувку для Савелушки — высокие ботинки на плотной каучуковой подошве.
Гости, выпив и закусив, недоуменно оглядывались: где же сам колдун? Девица по имени Гиля не пила, не ела, зато цедила табачищем несметно, как все ее голые подруги по телевизору. Однако теперь Настена испытывала к ней симпатию, потому что девица не гоготала и хотя бы не пулялась матерком, тогда как буйные кавалеры каждое словцо обильно посыпали бранью, точно серой солью. Но иначе, Настена понимала, они разговаривать не умели, и коли запретить им матерщину, пожалуй, замкнут уста навеки.
Наконец на печи по-родному заворошилось, и оттуда свесилась любопытная голова Савелушки.
— Матушка, что за люди пожаловали? Почему спать не дают?
Лукавил, конечно, Савелушка, давно он понял, что за люди, и уж знал про них такое, что ни Настене, ни им самим было неведомо. Парни, крепко уже навеселе, дружно загомонили:
— Слезай, батя! Прими чарку. С самой Москвы к тебе перли. Гостинцев привезли. Иди разговейся.
Савелий быстро и ловко спрыгнул с печи и как был, в исподнем, взгромоздился за стол. Вот уж чего Настена не ожидала. С тревогой отметила, что движения у него необычные, стремительные, тугие. Никогда он прежде так не скакал. Парни пододвинулись, уступая ему место. Хотя Савелию было сорок, но заросший бородой почти до глаз, с морщинистым лбом, он действительно производил впечатление не то что бати, а даже древнего деда. Лишь очи пылали ярким утренним светом, и девица Гиля, окунувшись в них, выронила сигарету из пальцев.
— Дак я же не пью, — пояснил Савелушка. — Горчит от нее в нутре.
Один из парней, тот, что больше других выхвалялся перед девицей и явно имел у нее преимущество, — звали его Эдвард, красивый, рослый детина, — снисходительно растолковал Савелушке:
— Горчит потому, — не обижайся, батяня! — всякую гадость жрешь. Ты вот нашу попробуй, шведскую. От нее, веришь ли, сук встает, как у быка, и никакой горечи. Подтверди, братва!
— Тогда наливай, — согласился Савелушка и заранее потянулся за стаканом. Настена охнула за перегородкой, но не вмешалась. Вмешиваться было нельзя.
По круговой разлили и выпили, все, кроме девицы, которая пожирала бородача огненным смятенным взглядом, а он на нее не глядел, разве что разок покосился.
— Вкусная, — похвалил Савелий, утерев рот ладошкой. — Спасибо… По какой же надобности прибыли, господа, ежели не секрет?
Тот же Эдвард ответил:
— Да вот Гилька, загорелась. Услыхала про тебя где-то. Вроде ты судьбу предсказываешь и все такое… Нам до фени, а ей любопытно. Вякни чего-нибудь. Получишь стольник.
— Заткнись, Эд, — гневно оборвала девица. — Извините нас, дорогой Савелий, что явились без предупреждения. Но мне правда надо с вами поговорить.
— Вижу, что надо, — теперь Савелий смотрел на нее с ласковой улыбкой. — Токо это ни к чему.
— Как ни к чему, Савелий?
