Юрай Ваг - Катастрофа на шоссе
– Согласен, – выдавил он, – посидим за бутылочкой вина. Разрешите идти, товарищ капитан?
– Добро, за бутылочкой вина. Я – за!
– Но, увы, врач запретил вам пить!
Шимчик поднялся. Лазинский со своим обычным выражением насмешливого превосходства захлопнул за собой дверь.
Капитан Шимчик сосчитал до пяти. И еще раз до пяти. Потом встал, затворил окно и так и остался стоять, глубоко вздыхая и стараясь стряхнуть с себя раздражение.
– Черт знает что, – думал он, – хотя мы друг друга стоим. Какое высокомерие! Когда он говорил об эспрессо, то даже не скрывал, что считает меня глупцом… Но только рано радуешься! Шнирке в Михалянах не был и никогда не будет. Шнирке – мыльный пузырь, который выпустили в Мюнхене или где-то там, чтоб мы поверили и погнались за ним. А пузырь лопнет, как только настоящий агент выйдет на сцену. Если только я не ошибаюсь, а я не могу ошибиться! Лазинский, Лазинский, в твоей версии есть несколько разумных доводов – они возникли у нас обоих, хотя и на разных основаниях. Они-то и свидетельствуют о том, что я взял верный след.
Шимчик отошел от окна. На письменном столе его ждала австрийская газета, в ней страница с переводом рубрики объявлений. Он сидел над ними более получаса, но напрасно. Объявления как объявления, ни одно из них не перекликалось с подчеркнутым предложением газеты «Праца» предоставить работу опытному инженеру-химику. В австрийской не было даже малейшего упоминания о чем-либо подобном. Ничто не указывало ни на аналогию, ни на шифр. Но капитан Шимчик упрямо искал. Голиан не шутки ради задумал подать заявление об уходе. «В этом должно что-то быть», – говорил себе Шимчик. Садился и снова изучал «Працу», отхлебывая остывший кофе. Мелкие буквы молчали, исчезали, а с ними исчезали и последние вспышки раздражения против Лазинского… «Нет, нету у меня ненависти, да и у него тоже, это недоразумение, просто у обоих горячие головы. Два петуха на одном дворе, я постарше, он получил повышение на год раньше, он попроворней, а я медлительный дед…»
Шимчик улыбнулся и зажег свет. В пепельницу полетела еще одна спичка. Из тонкой сигареты вился прозрачный дымок. Радио на площади смолкло.
10
Казалось, директор Сага рад визиту Лазинского. Он пригласил его в просторную угловую комнату, затворил балконную дверь и зажег свет. Сел напротив в кресло с пестрой обивкой, предложил водки и зоборского вина, а когда Лазинский отказался, заговорил:
– Я только что собрался звонить вам. Насчет хлорэтана. Выяснял у множества сотрудников. Мы его не применяем п на складе не держим. Скажите товарищу капитану, когда его увидите. И еще – но только это вопрос деликатный – похороны: венки, речи от руководства заводом, от профсоюза… Не только над могилой, но и у нас… Ведь Голиан когда-то бежал за границу, да и сейчас… Кража формулы и прочее…
– Вы сами должны решать, нас это не касается, – ответил Лазинский.
– Даже если Голиана убили?
– Кто вам это сказал? – заерзал в кресле Лазинский.
– Его сестра. Я там был час назад, ходил выразить соболезнование.
– Она говорила, что это убийство?
Сага кивнул.
– А что еще?
– Больше ничего, плакала только. Я ее понимаю, она одинока – у нее никого нет, для замужества стара. Она жила только для брата. Это была необыкновенно трогательная любовь, прямо из другого века. Сейчас между родственниками отношения иные.
– Скажите, а Голиан так же хорошо относился к сестре?
– Не столь явно проявлял свои чувства, но мне он казался очень внимательным, каким-то домашним. Летние воскресенья любил проводить у себя в саду…
– А она?
– И она тоже. В хорошую погоду – всегда с книгой или за работой.
– Вчера вечером она беспокоилась, что брат долго не возвращается?
– Конечно. Вставала, подходила к окну, прислушивалась.
– Вы говорили о нем?
– Ничего конкретного, только почему его нет и где он может быть в такой поздний час.
– Сестра не обмолвилась, что он может быть у Бачовой?
– У дантистки? Нет, вероятно, не думала, что я о ней знаю.
– А про его бывшую жену не упоминала?
– Анна ее терпеть не могла, – ответил директор. – Голиан мне как-то намекнул, и я знал, что тут надо быть осторожным. Он – правда, намеками – давал понять, чтоб о ней я не говорил при сестре.
– Она не дала вам понять, что его бывшая жена собирается вернуться?
– Кто? Его жена?! К нему?!
Лазинский отметил про себя искреннее удивление директора и перевел разговор на другое. Поинтересовался, хорошим ли специалистом был инженер Голиан.
– Но только честно, забудьте, что он мертв, говорите, как о живом.
Директор, не колеблясь, твердо заявил:
– Отличный!
– Инициативный?
– Не сказал бы, но безукоризненно аккуратный и добросовестный. На него можно было положиться. Голиан не выносил халтуры, не подгонял работу под сроки…
– Имел отношение к исследовательской работе?
– Нет, я распорядился, чтоб не имел. Поймите, после его побега… Он занимался производством. Эта несчастная история с Бауманном – исключение, и я думал уже об этом и могу объяснить не только тем, что Бауманн выхватил из работы Голиана рациональное зерно. Когда ваши предложили взять Голиана к нам на завод, большинство из руководства были против, а особенно Бауманн.
– Почему же?
– Это были, собственно, доводы чисто эмоциональные: у Бауманна во время войны погибла вся семья, а Голиан от нас сбежал в Германию…
– Но позже Бауманн с Голианом сработались? Как это объяснить?
– Трудно сказать. Голиан о его антипатии не знал. Что касается Бауманна, тут, видно, сыграла роль его объективность, он ценит способных, знающих свое дело людей.
– Что, Бауманн крепко выпивает? – Лазинский вспомнил встречу в привокзальном ресторане, отвратительный запах пригоревшего гуляша, пыльные искусственные цветы в пятикроновых вазах.
– Говорят. Но я сомневаюсь, не станет он на свои пить. Скуп, как черт. Скорее всего, сплетни.
– А что там у него было с кооперативной квартирой? Отказался?
– Да. – Сага ухмыльнулся. – Сказал, что у него денег нет и если завод хочет, то может за него выплатить пай. Тогда он с удовольствием в эту квартиру въедет.
Лазинский улыбнулся. Очень кстати, что разговор зашел о квартирах. «Еще несколько вопросов, – подумал он, – и я смогу уйти, еще застану Шимчика за беседой с Прагой», – и он перешел к Голиану:
– А ему вы не предлагали кооперативную квартиру?
– Не помню, – поперхнулся директор. – Возможно. Надо выяснить, но весьма вероятно, что нет.
– Почему же? Он тогда уже занимал эту?
– Нет, это было раньше. Сюда, к нам, он переехал много позднее.
– И в самом деле без вашего содействия?
– Я уже Шимчику говорил, – нервно отрезал Сага. – Со стороны нашего предприятия это была помощь чисто формальная. Он сам нашел эту квартиру, сам договорился, горсовет разрешил обмен – если не ошибаюсь, это был обмен. Да, – продолжал он, помолчав, – вспоминаю, обмен.
Он нагнулся и зажег сигарету. Выпустил дым и отбросил спичку, она упала на самый край пепельницы. «Еще полсантиметра, – подумал Лазинский, – и спичка оказалась бы на столе, даже не на столе, а на вязаной чистенькой салфеточке, я такие не выношу, я вообще не выношу скатерки, салфеточки и подобную муру. Здесь всего полно, ка стенах – грамоты, самая большая с Орденом Труда и подписью Запотоцкого, под ней – черный сервант с четырьмя статуэтками: шахтер, леопард, нагая девушка с собачкой, на мраморной подставке – бронзовый трактор. И каждая – на овальной салфеточке!»
– Обмен? – переспросил капитан. – Не на сестрину же подвальную дыру!
– Обмен чисто формальный, – уточнил директор. – Люди между собой договариваются, один переедет, а другой уедет совсем. Бывший владелец вышел на пенсию и отправился к родным в Чехию.
– Как его фамилия? Не помните? Сага как будто колебался.
– Почему же? Помню. Ульрих, преподавал в ФЗУ математику и еще два предмета, только не припомню, какие. Он здесь жил еще во время войны. Потом уехал в Пльзень к дочери, но ненадолго. Вскоре удрал.
– Куда?
– Почем я знаю? Мне самому недавно секретарь райкома сказал. Куда – не говорил, а я не спрашивал. Да ведь вам-то должно быть известно.
Лазинский не знал, но сделал вид, будто припоминает, и протянул:
– Да, да, поехал в туристическую и остался, так?
– Вроде бы так. Не помню, в прошлом году или позапрошлом. Круиз. Кажется, в Египет.
– А в каком порту остался, не помните?
Директор покачал головой. Вид у него был заискивающий и испуганный, как днем, когда он остановил их у ворот и рассказал о Вене. Но сильное беспокойство в начале рассказа постепенно исчезало.
И Лазинскому вдруг пришло в голову: «Даже если моя версия неверна, то у тебя-то рыльце в пушку, не иначе, знаешь все, трусишь и хочешь обелить Голиана, чтобы тем самым очистить себя. Но сидишь ты словно на иголках, что-то чуешь и потому исповедуешься. Не хочу тебя подозревать, но что-то мне подсказывает, что и ты из этой же бражки». Он взглянул на магнитофон и спросил:
