Михаил Зубавин - Дело о кониуме
До соседнего дома добрались без приключений. Вошли, от порыва ветра дверь за спиной захлопнулась. Беспросветный мрак окружил героев. Переднее положил пальцы на рукоять пистолета и замер. Ершов на цыпочках, затаив дыхание, шагнул в сторону. Тишина. Мрак. Но вдруг раздался голос Иерихона:
— Притопали, сыщички, золотая рота.
Вспыхнула спичка, загорелся фитилек керосиновой лампы, выделяя сумрачный, желтоватый жидкий свет.
— А вот и покойничек. — Иерихой выкатил глаза, открыл рот и указал перстом.
На кровати лежал человек, лоб которого был обмотан полотенцем, щеки и подбородок покрыты щетиной, кожа вокруг глаз имела непередаваемый желто-сине-буро-зеле-ный цвет, а на носу и ушах серела.
— Он жив? — в один голос спросили детективы.
Губы человека медленно зашевелились:
— Пока жив.
— Но его надо в больницу! — ахнул Переднее.
Павел открыл глаза:
— Я уже сажусь, Иерихона Антоновича через окно узнал. Оживу сам, а там, там опять достанут.
Ершов подошел к постели:
— Так объясните ж, в чем дело? За что вас так?
Павел говорил, словно выдавливал из себя слова:
— Догадался, видно, я правильно, а? Судя по сырью, лаборатория, где Аратюнов, наркотики делает.
— Что?! — почти крикнул Переднее. — Что?!
— Наркотики, и, простите, я устал.
Муханов закрыл глаза, а капитан заходил по комнате.
— Наркотики? Наркотики. Но мы же в институте искали?
— Что? — хмыкнул Ершов.
— Труп. Конечно, его труп. — Переднее задумался и вдруг засуетился. — Так, надо срочно в город, срочно надо.
— А тебя самого там не грохнут?
— Не первый год замужем.
Иерихон сел на стул и начал развязывать шнурок на ботинке.
— Пистолет, — тихо сказал он.
— Что пистолет?
— Наденешь мои ботинки, лыжи, ключ от машины возьмешь, а пистолет дашь мне.
— Вы с ума сошли?
— Пистолет дашь, — хмуро повторил Иерихон. — Если все же тебя пришьют и пошлют кого сюда? — сняв ботинок, он кинул его Передневу и повторил: — Пистолет.
— Черт! — Переднее замешкался. — Пропадешь с вами ни за грош! Утюгом отобьетесь. А завтра-послезавтра вернусь…
— Иди, с Богом, иди.
Когда Муханов очнулся в очередной раз, Ершов с Иерихоном уже тяпнули по стакану самогона, наелись картошки с салом и перешли с хозяйками на «ты». Заметив, что Павел открыл глаза, мужчины передвинулись к его постели, а женщины незаметно удалились.
— Удивительно, — сказал Ершов. — Я столько всего слышал о вас, но так до сих пор не пойму, кто вы?
— Слишком мягкий человек.
— Все ваши родственницы так по-разному о вас отзывались.
— Конечно. — Муханов попытался улыбнуться, но тут же от боли зажмурил глаза. — Они у меня все очень славные, но всем так трудно живется, и все из-за нас.
— Нас?
— Из-за нас, мужиков. Видите, куда летит страна? Страна, в которой их и нашим детям жить. О той же наркоте я давно предполагал, но… Я, все мы, мы, вроде, все правильно, сами по себе, делали, но существовали, нежили, плыли спокойно по воде, как чурочки, как дерьмо, а надо было застревать, топорщиться, ощетиниваться, ну, как…
— Как ерш, — засмеялся Ершов.
— Мы еще дадим всем такого дрозда, — прорычал вдруг, стукнув кулаком в ладонь, профессор Быченко Иерихон Антонович и заругался заливисто, грязно, весело, как ругался последний раз полвека назад, когда, весь залитый студеными октябрьскими волнами, вгонял с палубы тонущего катера снаряд за снарядом в немецкую батарею, прячущуюся в скалах ныне чужой страны Украины.
Татьяна Алексеевна
Примерно четверть века назад, в день ее десятилетия, когда все желали здоровья, красоты, счастья, ее дядька, хитро подмигнув, спросил:
— А ты, Тань, как счастье понимаешь?
— Чтобы рано не просыпаться, — под общий хохот ответила она.
Наверно именно поэтому теперь Татьяна Алексеевна Никитова, стройная, подтянутая, не рожавшая женщина, поднималась в половине шестого. Теоретически можно еще полчаса поспать, но чтобы придти на работу в форме, она должна сделать зарядку, помыться под прохладным душем, выпить кофе, покурить, медленно прогуливаясь, брести до вокзала… Однако если в электричке ей удавалось сесть, ни кофе, ни душ не помогали, и до самой Москвы она спала.
Когда Никитова поступила в ординатуру, она верила, что едет учиться, это она-то, всю свою трудовую жизнь проработавшая в больнице, собиралась чему-то учиться у ассистентов, которые и больных-то видели всего два года в жизни, когда сами учились в ординатуре. Нет, они работали, проводили научные исследования, писали статьи, преподавали, руководили клинической работой, но не они стояли первыми у постели больного. Ну что ж, диплом тоже очень важен, а еще в институте была огромная библиотека, случались неплохие лекции, и первое время она особенно не скучала.
В метро Татьяна Алексеевна встретила Светлану Диктату ровну Тетерину, молодую, холеную, только что закончившую институт и уже целый год замужнюю женщину. Светка, выйдя из семьи глубоко и богато интеллигентной, чувствовала себя не только неотразимой для мужчин, но и вообще существом высшей категории и посему обладающим правом на все.
Заметив Татьяну Алексеевну, она посреди вагона громко и радостно выругалась матом и во весь голос запричитала:
— Как мне все надоело, эти больные, истории болезней, обходы, как я себя проклинаю, что поступила в медицинский, но кончу эти чертовы курсы и уйду в какую-нибудь лавочку, главное, чтоб там служило много мужчин и давали отгулы.
— Иди, Светка, иди, — согласилась Никитова.
— А еще я, Тань, развожусь и завожу любовника.
— Правильно, Светка.
— Дерьмо сейчас мужики, а ты сегодня не с Сергеем дежуришь?
— С ним. Оставайся, а заодно поможешь.
— Двое мужчин и я — это я, но мужчина напополам — я нет, — заржала Светка.
Звонок из приемной извещал о поступлении нового пациента, но еще не успевали принять его, а уже надо было мчаться в первую терапию предотвращать кому, хирурги требовали консультации, и снова на пандус влетала машина «скорой помощц», но в одиннадцать — все, больница вдруг затихала.
Никитова еще раз объехала все этажи и поднялась в дежурную ординаторскую. Единственный ординатор мужчина, Светкин сверстник, остроносый блондин Сергей, развалясь в кресле и куря, разговаривал по телефону. При появлении Татьяны, он выпрямился, стал скуп на слова и вскоре повесил трубку. Татьяна Алексеевна тоже закурила, примостившись на краешек сейфа с наркотиками. Чем-то этот парень нравился ей, а чем — кто его знает.
— Серега, Серега, кончишь ординатуру, не иди в стационар, а то станешь ломовой лошадью.
— А вы сами куда собираетесь?
— В том-то и беда, как затянет тебя врачевание, и пропало, лучше не начинать. А меня даже в содержантки никто не берет. Седею, нос картошкой, морщины…
— Неправда, я бы лично взял.
Она расхохоталась.
— Какая же неправда, сейчас мужики такие, что их самих содержать надо.
— А почему, Татьяна Алексеевна, вы не родите ребенка? — неожиданно спросил Сергей.
Она усмехнулась:
— Боюсь, я уже старая, родится не дай Бог больной, да и наверно я уже не могу.
— Какая же старая, еще как можете.
— Морально не могу, старая.
Конечно же она лукавила, она ощущала себя очень молодой, но даже самой себе не хотела в этом признаться. Однажды, еще в самом начале обучения, Сергей пытался поухаживать за ней, началось все тогда с того, что она, Сергей и Светка спрятались курить в комнату санитарок. Там стояло лишь два стула, на одном примостилась Татьяна, на другой сел Сергей, а Светка забралась к нему на колени. Поглаживая ее бедра, Сергей важно рассуждал:
— Какое у тебя подходящее имя. Сначала что-то светлое, ясное, чистое — Светлана, затем грозное, громовое, строгое — Диктату ровна, при этом не страшное, а даже чуть-чуть лупоглазое — Тетерина. В твоем имени вся ты, тонкая талия на длинных ножках, громкий крик и, видимо не мне судить, нежные телячьи ласки.
Никитова фыркнула, а Светка подпрыгнула и плюхнулась задом как раз на то место, где ноги Сергея врезались в край деревянного сиденья стула.
— Больно? Еще не так будет! Ты моего дедушку не трогай, а то совсем слезу. Он долго думал, как назвать папу: то ли пролетарской диктатурой — Продиктом, то ли диктатурой пролетариата — Дикпродом, и выбрал невинное мужское имя Диктатур, а ты, сволочь, издеваешься.
Никитова снова фыркнула. В тот день она и Сергей совращали Светку пойти на лекцию, а добродетельная Светлана Диктатуровна категорически отказывалась, так как у нее планировался урок йоги. Так они ее и не уговорили.
Стояло бабье лето, последние теплые дни, и почему-то на лекцию они пошли пешком, почему-то на нее опоздали и побрели дальше вдоль реки. В конце концов они попали в парк, у какого-то пьяницы купили огромного копченого леща. Сидя на камнях, ели его и долго говорили, ощущая взаимную душевную симпатию. А потом он решил провожать ее, и ей тоже не хотелось расставаться, но она подумала, какая она старая, и не пустила его.
