Михаил Зубавин - Дело о кониуме
— Нет.
— А профессор Башкирова, между тем, дочь прабабки Павла Муханова, в тот самый вечер она присутствовала на ученом совете, а в ночь после оного слегла в гипертоническом кризе. Каково?
— Дочь Ольги Перепеловой? — переспросил Ершов и задумался.
Раздался телефонный звонок. Сергей поднял трубку.
— Да, я. Есть? И пальто? И шапка? И шарф? Да, хочу. Встретимся прямо с утра.
Бросив трубку, Ершов заходил кругами по комнате, бормоча под нос:
— С утра, с утра. Почему с утра? И при чем здесь этот мент? Нет, не могу ждать. — Сергей остановился. — Слушайте, я сейчас позвоню Перепеловой, чтобы она заставила свою дочь принять нас немедленно. Вы поедете со мной? Это важно, Башкирова вас, наверняка, знает, вас все знают, идет?
— Ну, давай.
События в дальнейшем развивались стремительно, уже минут через сорок детективы ворвались к Татьяне Семеновне Башкировой, высокой сутулой женщине с удивительно невыразительным лицом, ибо оно не имело никаких особенностей и с одинаковым успехом могло принадлежать как европейке, так и азиатке, и не было ни миловидным, ни страшным. Да и все окружающее Татьяну Семеновну выглядело сумрачным: подъезд — темный, как бездна, квартира посветлее, одинокая лампочка в торшере высвечивала на паркете светлый круг, но уже стены казались серыми, печальными.
Профессор Башкирова словно ждала детективов, и какого-либо следовательского мастерства от них не потребовалось.
Башкирова уже неделю мучалась от того, что ни с кем не может поделиться пережитым ею кошмаром. Она уже много раз представляла, как будет рассказывать о происшедшем, но первые слова дались ей с трудом. Однако постепенно она успокаивалась, и когда дошла до событий ученого совета, уже ровно повествовала:
— Оставался последний вопрос, очень короткий, когда через правую дверь в зал вошел Муханов. Кафедра и стол президиума стоят в зале как раз у той двери, а члены совета сидят напротив. Мы все на Муханова уставились: что ему надо? Председательствующий, помню, обернулся, спрашивает: «В чем дело?» А Муханов нахально заявляет, что зашел выступить. Председатель хмыкнул: сходи к секретарю, подай заявку, окажется что-либо дельное, пригласим на следующий ученый совет. Приличный человек ушел бы, а Муханов стоит, требует, чтобы его выслушали. Время позднее, все уже устали, но и как-то расслабились. Знаете, иногда, когда переработаешь, и сил нет домой идти. Кто-то сказал: «А пусть поговорит». И Муханов понес чушь: он вдруг потребовал, чтобы мы утвердили тему диссертации одной пенсионерке, и не просто утвердили, но и защиту чуть ли не через месяц поставили. Вы представляете, какое сумасшествие?
— Да, — промычал Иерихон.
— Мы посмеялись тогда, а он вдруг взбесился, стал оскорблять, угрожать. Я впервые на ученом совете видела такое безобразие. Его пытались остановить, объясняли, кто он такой и что есть ученый совет, а Павел в лицо всем хохочет и чушь городит, кричит, что всю подноготную института знает, что все у нас липовое. Это у нас-то, когда мы диссертацию за диссертацией выпускаем, а ему все не то, и сырье, заявил, поступает к нам неправильное, и создаем мы что-то темное. Стоит, нагло в глаза ржет и грозит, что если сегодня же диссертацию для той дамы не утвердят, то завтра он весь институт уничтожит. А мне вдруг сказали: «Вы бы родственничка своего успокоили». Как мне стыдно стало, я его никогда за своего не считала, но что есть, то есть, — если его не уведу, как, думаю, буду людям в глаза смотреть? Я встала, подошла к нему, начала объяснять, а он мне в лицо смеется: «Куда лезете, вам бы свою докторскую суметь понять». Мне-то? Я над ней двадцать лет работала, у него лишь кусочек взяла, — горячилась Башкирова.
— О фиксации молекул на рецепторах мембраны? — уточнил Иерихон.
— Да.
— Гм, кусочек, — хмыкнул Быченко.
— Но поймите, — продолжала Татьяна Семеновна, — я тоже как с ума сошла, я закричала: «Вон!» Схватила его за рукав, и тут в глазах у меня потемнело, закружилось все, и не знаю как, но вижу — он уже мертвый лежит, рядом графин разбитый, коллеги под руки меня поддерживают. А я стою и никак понять не могу, как же я его убила.
Башкирова сидела на диване, обхватив плечи ладонями, Иерихон — в кресле напротив, Ершов — на стуле наискосок. Сергей потер пальцами подбородок:
— А непосредственных подробностей своего удара не помните?
— Нет. Схватила его за руку, за рукав, тут как все потемнело, зашаталось, а потом вижу — он лежит.
— Ну, а дальше, дальше, Татьяна Семеновна?
— Дальше что? Я рухнула на стул и заревела, наши подошли, стали утешать и сбили. Самой тогда надо было милицию вызвать, но испугалась, вы понимаете, я старая женщина, профессор, а тут наша тюрьма… А оны говорят мне, что ничему уже не поможешь, что у меня был аффект, что он меня спровоцировал, что я убила, но не преступница, что тело они спрячут и никому ничего не скажут, а меня отвезут домой отдыхать. Я тогда их послушалась, а теперь схожу с ума, решила уже, расскажу все и отравлюсь, но откладываю и откладываю. Хорошо, что вы сами пришли.
— А коллеги? — угрюмо спросил Быченко.
— Они все звонили, даже Френкель, который сам в аварию попал. Навещали два раза, но я хотела признаться, а они говорили, чтоб не подводила их, институт, науку.
— Постойте, — Ершов постучал пальцами о колено, — а тело-то где?
— Я точно не знаю, но… — Неожиданно Башкирова икнула и задержала дыхание. — Они хотели его спрятать в ванной для трупов, а потом по частям отп… — Башкирова икнула вторично. — Препарировать.
Быченко хлопнул себя по лбу:
— У них же две темы идут на трупах.
— И теперь ничего не найдешь? — спросил не знающий медицинской специфики Ершов.
— Может, и найдешь, но искать будет трудно. А еще у них виварий есть, как бы мясо зверям не скормили. Хотя кости останутся. Впрочем, три химические лаборатории… Не знаю, не знаю.
Неожиданно Башкирова затряслась и запричитала:
— Только не бросайте меня одну, пожалуйста.
— Мы сейчас одного человека пригласим, вы все ему перескажете.
Переднее прибыл в начале третьего. Он долго слушал показания Башкировой, часто переспрашивал, записывал. Ночью Переднее почему-то совсем не сморкался, и Ершов с Быченко спокойно полудремали в креслах. Когда Переднее окончил беседу, он растолкал Шерлоков Холмсов:
— Что будем делать дальше?
— Обыск, — зевнул Ершов. — Срочный обыск.
— Это понятно. — Переднее вытащил из кармана платок, повертел его и положил обратно. — Я о Татьяне Семеновне, арестовывать ее ни к чему, но сама-то она бед не наделает?
Башкирова после двух «пресс-конференций» находилась в полубессознательном состоянии.
— Завтра решим, — предложил Ершов. — А пока Иерихон Антонович с ней побудет, последит.
— У-у-у… — зевнул Иерихон. — Как славу добывать, так авантюрист Ершов, а как дежурить ночью, так старый профессор Быченко…
Он снова протяжно зевнул.
— Ладно, гуляйте.
Ершов подремывал в милицейском автомобиле — обыскивали институт профессионалы. Когда Переднее разбудил Сергея, тело у Ершова ныло, голова болела. Найдя немного не совсем загаженного снега, Сергей потер лоб и щеки:
— Ну, что?
— Ноль, — ответил Переднее. — Идем, материалов на экспертизу воз набрали, но так ноль, похоже, и будет. Не волнуется никто. На том совете человек пятнадцать присутствовали, и все спокойны. Мы их у себя еще потрясем, запоет половина, но здесь тела нет, уверен.
— Так, — покачал головой Ершов и вдруг вспомнил о том, что Башкировой звонил «даже Френкель, который сам попал в аварию».
— Переднее, срочно узнай, когда попал в аварию профессор Френкель, а мне дай пахитосочку, вообще-то я не курю, а вот сейчас хочется.
— Рация у меня дерьмо, — вздохнул инспектор, — из института позвоню.
Табачный дым вышиб из Ершова остатки сна. Сигарета еще дымилась, когда из дверей выскочил Переднее и пулей влетел в машину:
— Едем.
Уже в дороге Ершов спросил:
— Так что?
— В ту же ночь он в столб врезался.
Френкель — невысокий, щуплый полуседой мужчина с испуганными маленькими карими глазами — был просто ошарашен ворвавшимся в его квартиру вихрем.
— Милиция, — лишь буркнул Переднев.
Он сунул под нос Френкелю удостоверение и, не снимая шапки, ворвался в комнату. Ершов робко проследовал за ним.
— Вы Френкель? — прорычал инспектор.
— Я.
— Собирайтесь!
— Куда?
— В тюрьму, куда еще.
— Но за что?
— Хватит ваньку валять, сами знаете.
— Но как же так? Ведь есть…
— Есть честные граждане, — перебил Переднев, — а есть разоблаченные преступники.
— Но демократия, презумпция…
— В допре с соседями по нарам поговоришь о них.
Френкель затрясся:
— Но ведь это не я, это не я, я не убивал, это они.
