Владимир Безымянный - Смерть отбрасывает тень
– Сергей Сергеевич, я, поверьте мне, прекрасно понимаю, что в этой истории вас беспокоит, – упрямился Голиков, решившись использовать последний шанс и слукавить, – товарищ полковник, даю слово, что все, что мне станет известно, останется в тайне. Я не собираюсь подымать шум, и уже тем более у меня нет стремления опорочить вас. Для меня важно одно: что побудило Никулина решиться на такой отчаянный шаг… если он его действительно совершил.
– Не забывайтесь, товарищ майор!.. Вы, по-моему, зашли слишком далеко, – полковник, гневно блеснув очками, приподнялся из-за стола, одергивая форменный пиджак. – У меня, знаете ли, тоже есть чувство достоинства!
– Тогда тем более непонятно, – Голиков тоже привстал, – почему вы отказываете мне в возможности проверить и эту, пусть самую невероятную, версию, – майор старался не повышать голос, говорить внятно и убедительно. – Ведь согласитесь – довольно-таки странно, что Никулин, обнаружив в камере фильтр от сигареты, расплавил его и получил заостренный кусочек пластика. Тем более трудно поверить, что таким самодельный лезвием ему удалось глубоко взрезать себе вены… Ни для кого не секрет, что сигареты с фильтром подследственным в изоляторе запрещены, – Голиков почувствовал, что несколько переборщил, и начал понемногу снимать напряжение. – Хотя, разумеется, ничего невозможного в этом мире нет. Недаром говорится, что и незаряженное ружье иногда стреляет, – майор неожиданно улыбнулся и опустился в кресло.
Полковник смягчился.
– Ну и дотошный ты мужик, Александр Яковлевич, – уже почти доброжелательно проговорил он и тоже уселся.
– Значит, договорились? – повеселел Голиков. – Ведь вы меня хорошо знаете, Сергей Сергеевич, – мое слово железное!.. Если все окажется так, как утверждают эксперты, то придется принять их выводы.
– Вот поэтому я тебя и предупреждаю, что только уйму времени зря потеряешь. Поверь, что мне опасаться нечего. Я и сам, черт возьми, хотел бы знать, где Никулин нашел этот проклятый окурок.
– Может, плохо обыскали при поступлении? – предположил Голиков.
– Не исключено. Но тут трудно найти виноватого. За день сотни людей поступают и выбывают. СИЗО перегружен… Посуди сам – вместо двух тысяч расчетных в тюрьме все пять. Так что за всем не уследишь… Да я не оправдываюсь, просто порой задумаешься – откуда столько, почему? Ведь как ни суди, живем-то относительно неплохо.
– Относительно чего? – не выдержал Голиков.
– Ладно. Не лови на слове… Все-таки не голодают, одеты, обуты. Чего им не хватает?
– Сергей Сергеевич…
– Понял, Александр Яковлевич. Не буду тебя задерживать. Что в моих силах – сейчас организую. Подожди здесь, – полковник выкатился из-за стола и устремился к выходу. У двери он обернулся.
– Но имей в виду, есть сложность – ночная смена утром разъехалась по домам, а большинство наших работников живет в пригородах.
– Дашь адреса?
– Это проще простого.
Голиков остался один.
* * *«Убийцы!.. Все мы безмолвные убийцы!.. Нет нам прощения за нашу бесхребетность… А я-то хорош!.. Видел же расхождения в показаниях Никулина. Не настоял… Но что за тварь этот Карый!..» – запоздало казнился Голиков, выходя из СИЗО. Машину он отпустил еще по приезде и, хотя до управления было довольно далеко, решил идти пешком.
После угрюмой тюремной обстановки солнечный осенний день был, как глоток чистой воды. Голиков шел по аллее громадного сквера, стараясь не наступать на распластанные на асфальте полупрозрачные размокшие Кленовые листья и бледно-розовых дождевых червей, которые своим появлением как бы свидетельствовали, что время теплых дней еще не минуло, что впереди бабье лето.
С утра во рту у майора не было ни крошки, но после Услышанного в СИЗО кусок не полез бы в глотку.
«Топтать беззащитного!.. Даже не бить, а истязать… Вот чье место в тюрьме, и на долгие годы… Но как доказать вину этого подонка?… Да мне и не позволят. А как же! Честь мундира… Далеко мы так зайдем, если уже не зашли… Но как бы там ни было, на его увольнении я буду настаивать, – убеждал себя Голиков. Мысли его снова вернулись к Никулину: – Что он унес с собой? Имя убийцы?… Или это был единственный способ протеста против унижения… Уж лучше оказалось бы первое… С каким отвращением и ненавистью смотрели на меня сокамерники Никулина – все было ясно без слов… Кто это говорил, что из всех милицейских заключенные больше всех ненавидят именно уголовный розыск. И не удивительно. Они безусловно правы. И будут правы, пока в органах будут подвизаться садисты вроде Карого. Какого уважения можно требовать к закону, если его блюстители творят беззакония?»
– Александр Яковлевич!.. Саша! – услышал Голиков удивительно знакомый голос. – Проходишь мимо – и ноль внимания.
Майор обернулся. Перед ним стоял Сергей Рязанцев, как всегда аккуратно подстриженный, одетый в унылую ширпотребовскую костюмную пару.
– А-а, это ты, Сережка, – без особого энтузиазма протянул Голиков, здороваясь за руку. – Ты бы галстук какой-нибудь нацепил.
– Не положено. Исходя из специфики работы.
– Темнишь, Сережа!
– Ты, конечно, прав. Но, знаешь, многолетняя привычка… А ты-то, старина, как живешь?… Чего такой кислый? Опять с кем-нибудь поцапался?…
– Устал я, Сережа, – то одно, то другое. И самое противное – это, когда свои же, – майор красноречиво поднял глаза, – работать мешают, суют палки в колеса… Слушай, Рязанцев, – вдруг повеселел Голиков, – ты сейчас на работе или…
– Представь себе – или.
– У меня к тебе личная просьба. Очень меня интересует один объект. И мне хотелось бы приготовить кое для кого небольшой сюрпризец… Заявку я тебе оформлю на одного из работников этого объекта, а ты полностью возьмешь под наблюдение въезд и выезд машин, ну и, желательно, место разгрузки.
– Не интригуй, Яковлевич!.. Выкладывай, что за объект?
– Пищевкусовая фабрика.
– А точнее?
– Один из ее винных цехов, – и, опережая неизбежные вопросы, добавил: – Да, Сережа, это поле деятельности Конюшенко, но возникла такая ситуация, что хотелось бы предельно ограничить число посвященных… так как дело связано с убийством.
– Но включая меня, ты расширяешь этот круг, – логично возразил Рязанцев.
– Нет у меня другого выхода… Полчаса назад я был в СИЗО, где этой ночью произошло самоубийство, которое впрямую связано с убийством… Правда, это самоубийство, скорее, следствие наших, так сказать, издержек производства.
– Я тебе верю, конечно, Яковлевич, – они остановились у круглой беседки, увитой хмелем, листья которого уже тронуло осенней ржой. – И хотя я по роду своей работы редко задаю вопросы, но тут мне хотелось бы знать, почему мы должны действовать без ведома руководства?
Голиков привычно, не вынимая пачки, вытащил из кармана пиджака папиросу и чиркнул спичкой.
Рязанцева он знал около десяти лет. Основной служебной обязанностью того было наблюдение за кем или чем угодно. Они познакомились, когда Голиков был капитаном, а Рязанцев – младшим лейтенантом. Сейчас же, говорили, Рязанцеву присвоили майора, и это быстрое продвижение в звании ставило Голикова в затруднительное положение – мало ли какими способами человек делает карьеру. С этого Голиков и начал: – Сережа, ходят слухи, что ты уже майор?
– Саша, ради бога, не стоит, – Рязанцев с полуслова понял, куда клонит собеседник. – По-моему, я никогда не числился среди тех, кто лижет начальству. Давай без этой… дипломатии.
– Прекрасно, Сережа… Извини, что я так неловко, но сейчас так все перепуталось, что и не знаешь, на кого можно опереться, – Голиков дружески положил руку на плечо Рязанцева и, зачем-то оглядевшись, предложил: – Если не возражаешь, давай заглянем в кафе, тут неподалеку, и я тебе все объясню.
Рязанцев широко улыбнулся и кивнул. * * *
– Ну что, гражданин Селезнев, еще по единой, – самодовольно шутил Леонов, с молчаливого согласия сотрапезника расплескивая коньяк в крохотные хрустальные рюмки-баккара. Потом, оставил бутылку, потянулся к телефону и ласково проворковал секретарше: – Любочка, кофе нам изобрази, пожалуйста.
– Мне покрепче, – подсказал Селезнев.
– Слабый не в моем характере, – многозначительно ухмыльнулся Дмитрий Степанович. – Так ты говоришь – они все-таки что-то нащупали? – слушая рассказ Селезнева о визите к начальнику уголовного розыска, Леонов несколько раз возвращался к этому вопросу.
Вот уже в течение трех часов они пытались понять причину резкой перемены настроения Голикова в конце беседы с Селезневым. Их логике и тщательности проведенного анализа мог бы позавидовать иной оперативный работник.
– А что, если звякнуть Борисову? – предложил наконец Леонов. – Думаю… – но его опередил телефонный звонок.
Дмитрий Степанович поднял трубку. Разговор получился коротким и каким-то односторонним. Леонов произнес только две фразы: «Да, я…» и «До свиданья». Остальное время он слушал. И если судить по лицу, которое медленно расплывалось в толстой приторной улыбке, то, что он услышал, пришлось хозяину кабинета по душе. Это тотчас же подтвердилось.
