Борис Селеннов - Несколько дней из жизни следователя (сборник)
Сергей Иванович замолчал.
— Расстреляли, негодяя... И поделом! Пить, гулять ему, видишь ли, не разрешали... И денег хотелось... — Он нахмурился, словно вновь, убитый увиденным, стоял посреди того дома. — Вот как бывает... —Вздохнул еще раз. — Осмотр — это все... Все... Деталька отысканная — на вес золота. Сколько лет ни пройдет — помнить будешь о ней. О деле в целом забудешь, фамилиях, обстоятельствах, а она — деталь, находка, от которой раскрытие шло, — в глазах будет стоять... — Посмотрел на часы. — У-у, заболтались... Все, расходимся. Вон сколько дел! А квартиру К. глянь еще. Погляди. Повнимательней. В таких случаях нельзя ничего упускать. Потом не нагонишь! Бывает, осмотр места решает все...
Он был прав, как впоследствии оказалось: повторный осмотр квартиры дал результаты. Потому и запомнился мне разговор. Запомнился навсегда. И никакая теперь причина не могла меня поторопить на местах происшествий: знал, что мелочь даже, бывает, решает все...
Вот такой эпизод. Можно сказать, минутный. Самый обычный разговор умудренного опытом старика с молодым товарищем по работе. Но — и в этом весь смысл — я тогда благодаря Бакурскому по-новому посмотрел на свою специальность, свой следственный долг, неожиданно уяснил тысячу раз слышанное о том, что мои результаты зависят прежде всего от меня самого, а не от уловок преступника и обстоятельств совершенного преступления. Еще понял, что рядом готовы прийти на помощь коллеги... Уверенность. Ее тогда получил от Сергея Ивановича. Как много она в те дни значила для меня!
Была и еще одна сторона того разговора.
Получив помощь, урок, я... открыл для себя... Бакурского! Да-да, его. Поначалу, правда, этого не осознал — просто стал уважать его, но, присмотревшись, понял, что настойчивость, грамотность, опыт — лишь толика его качеств... И чем больше он открывался мне, тем сильнее было желание походить на него.
А начинал он в 1940 году со скромной должности секретаря судебного заседания.
До сих пор помнит выговор, выданный по звонку из областного суда. «Что за идиотизм! — кричал в трубку высокий чин. — Вы с ума там сошли? Придумали в протоколах вкладыши тестом клеить!»...
Было. Это он, которого знает сегодня в городе каждый второй, по простоте своей заклеивал тогда грамматические ошибки в протоколах судебных заседаний. И не догадывался, что делает ошибки еще страшнее — процессуальные. Да и откуда знать! За плечами было только семь классов.
Да, семь. Трудно сейчас представить работника суда, пусть и технического, с таким образованием. Куда ни глянь — все со средним, высшим. Секретари, машинистки, инспектора прокуратуры, суда, как правило, учатся в институтах или готовятся поступать... Другое время было тогда. Одним хватало семи классов, чтобы работать на самых важных участках, другие видели, как не хватает знаний, шли к ним, понимая, что лишь они, большие, серьезные, помогут включиться по-настоящему в решение новых грандиозных задач развивавшегося государства. Понимал это и он, Бакурский Сергей. Впрочем, мало сказать «понимал». Спал и видел себя настоящим юристом!
Ему вообще всю жизнь хотелось учиться. И учился: в сорок седьмом с отличием закончил обучение на межобластных курсах работников прокуратуры, в сорок восьмом — один из лучших в первом сахалинском выпуске Хабаровской юридической заочной школы, в пятьдесят четвертом — и вновь с успехом — окончил Всесоюзный юридический заочный институт. Но все это было потом... а тогда... в сороковом... лишь мечтал об учебе, сидел ночами в суде и от корки до корки вчитывался в уголовные и гражданские дела, штудировал литературу по праву.
Его заметили. Через полгода назначили судебным исполнителем, еще через месяц — старшим нотариусом. Так и остался б в системе юстиции, если бы не война. Призыв сорок третьего, года стал и его призывом.
Артиллерийский полк, в который попал он, стоял на Сахалине, в двух шагах от тогдашней советско-японской границы.
Фронтовики знают, как долго тянется в ожидании боя время. Но порой ожидание невмоготу: длится не день, неделю, а месяцы. Еще тягостнее оно, если перед тобой не просто какая-то часть, а вымуштрованная, вооруженная до зубов, готовая в любой момент перейти в наступление армия...
Да. Время остановилось. На западе шли бои с фашистской Германией, а они, сахалинцы, словно проклятые, месили болотную грязь, надрываясь в походах, мокли под проливными дождями, мерзли, тонули в гиблый снегах, проклиная «японца», и просились на фронт.
Фронта, однако, он не увидел. Ни германского, ни японского...
Полк на учения прибыл засветло. Расположились, стали окапываться. Напитавшаяся по осени влагой земля поддавалась с трудом — морозы сковали ее, сделали крепче гранита. Приходилось долбить грешную в поте лица, не чувствуя холода и усталости. А вокруг, куда ни глянь, простиралось укрытое снегом пространство; лишь вдали высились темные сопки. К утру окопы были наполовину готовы. Прикорнув в них, снова взялись за лопаты. Потом трое суток «отбивали атаки превосходящего силой противника»...
Боль в глазах вначале чуть ощущалась, затем усилилась, стала резкой. Он крепился, переводил взгляд со слепившего снега на рукавицы, ружейный приклад, смыкал веки, чтоб как-то хоть уберечься от блеска. Не помогало. Снег давил на глаза, колол, солнечный, яркий, белый, словно хотел испытать его, Сергея, выносливость. «Зайчиков нахватался!» — закусил губу он, уткнув лицо в шапку, а когда вновь поднял, все вокруг... было черным... Превозмогая боль, он раскрыл глаза как только мог, приблизил к ним руку, чтоб разглядеть, но не увидел ее... и, сжав зубы, зажмурился... «Ослеп!»... «Что?!» — испугался собственной мысли... И вдруг понял, что обжег глаза снегом...
Это случилось так неожиданно, глупо, а беда казалась такой неестественной, что даже он, считавший себя сильным, растерялся.
— Сергей! Чего ты? — крикнули в темноте. — Бакурский!
Он опустился на снег, сжал глаза пальцами.
— Что с тобой? — тронул кто-то за локоть.
Две капли, теплые, быстрые, скользнули по пальцам, щекам и пропали.
— Ничего, — прошептал он...
Его увезли в санчасть. Вечером в госпиталь.
Потянулись долгие госпитальные дни.
Зрение возвращалось. Неуклонно, медленно. Однако полностью вернуть его уже не могли, все попытки врачей окончились безрезультатно.
Через четыре года в Одессе, осмотрев его, академик В. П. Филатов скажет: «Левый глаз не вернем, а правый поправим». — И подмигнет. — «Прокуроров — страсть уважаю!» — Засмеется. — «Недавно иду домой. Темно. Зима. Двое встречают, заставляют снять пальто. Я — их просить. Они — ни в какую. Забрали уже. Тогда говорю, что Филатов я...» — Весело трет ладонь о ладонь.— «Что тут стряслось! Отдали пальто, извинились и смылись! А я стою — не верю. Что б делал, не верни они вещь? К вам бы пошел. Так-то...»
Четыре года. Их еще надо было прожить. В надеждах, переживаниях. А пока... тянулись дни в палате военного госпиталя. Единственной отрадой стали стихи, которые, коротая время, сочинял в больничной постели...
Раскисший проселок то взмывал круто вверх, то спускался полого вниз. Комья глины липли к ногам, мешали идти, а он не замечал их — дышал и не мог надышаться пьянящим дурманом заполонившего все вокруг багульника.
Окрест высились поросшие хвойным лесом сопки: деревья стояли плотно, казались сплошной стеной. Лишь огромные, невесть какой силой сорванные с вершин скалистые глыбы были разбросаны тут и там по темно-зеленому покрывалу. Они торчали над лесом словно прибрежные валуны в море и манили, звали к себе. Чуть ниже, у подножий сопок, замерло редколесье: береза, ива, ольха. В распадках застыли высоченные, в человеческий рост, лопухи. А там — заросли папоротника... Смотреть бы на это, не отрываясь, вдыхать лесной аромат, радоваться...
— Солдат! — раздался внезапно окрик.
Он остановился.
Возле застрявшей у обочины легковушки стоял человек в штатском.
— Подсоби! А то, — кивнул на шофера, — час уже бьемся. Думали попасть в Кировское, да не судьба. Вон как развезло!
Сергей бросил в траву вещмешок, снял скатку.
— Давайте...
Подналегли, поднатужились и, вытолкав автомобиль на дорогу, присели передохнуть.
— Куда путь держим? — спросил незнакомец, вытирая с лица платком пот.
— Домой иду, — ответил Сергей. — Отвоевался...
— То есть?
— Комиссовали меня, — криво улыбнулся парнишка.
— А-а... — мужчина аккуратно сложил платок и спрятал в карман. — Что? Серьезное что-то? — участливо посмотрел в глаза.
Сергей кивнул.
Трудно сказать, почему — то ли была потребность выговориться, то ли другая какая причин, — но именно этому, незнакомому, человеку он впервые в те дни излил душу: рассказал о работе до армии, о том, что стряслось, планах, желаниях. Мужчина слушал рассказ, внимательно, словно оценивая, смотрел порой на Сергея, потом спросил:
