Артемий Люгер - Быть киллером
Вместо ответа я приблизился почти вплотную к стене. Вся она, как и все остальные стены часовни была покрыта серебряными пластинами, на которых я с удивлением обнаружил теснённые изображения рук, ног, торсов, плеч, голов…
— Что это? — спросил я у Аготы.
— Это, ну, как бы это объяснить? Можно сказать, что это выполненные обеты. Люди молились Богоматери, чтобы она помогла им вылечить их болезни — у одного руку, у другого плечо или ещё что-то, и когда их молитвы помогали, они жертвовали эти пластины ей, в эту часовню.
— Судя по стенам, она помогала многим, — сказал я.
— Ты знаешь, с улыбкой сказала Агота, — как её назвал один местный поэт, русский, — «Сиделка Польши и Литвы», — по-моему, здорово.
— Послушай, — сказал я, — когда мы вышли из костёла и спускались вниз по уже знакомой мне узкой улочке, — а почему твоё имя Агота? Я имею в виду, почему не Агата. Агата Кристи… вообще, сколько я встречал это имя, всегда было Агата, через «А».
— Вот такие мы, литовцы, оригиналы, — рассмеялась моя спутница, — у всех так, а у нас по-другому. У нас и Анна — Она, с ударением на «О», и Барбара — Барбора, и Марта — Морта, и у наших евреев тоже не Абрамы, а Авромы, и Сары — Соры. У меня бабушку-еврейку звали Сора, её во время войны убили, а мама была в отца — голубоглазая, светленькая, её соседи спрятали, так она и выжила. Между прочим, наш литовский ближе всех европейских языков к санскриту, от которого все эти языки произошли. В Индии даже есть такое племя, которое до сих пор говорит на санскрите. Так они и литовцы понимают друг друга без переводчика.
Агота не ставила себе задачи познакомить меня со всеми достопримечательностями города. Мы просто бродили по улицам, и иногда она давала мне краткие пояснения.
— Вот костёл «швентой Оны», святой Анны по-вашему. Говорят, что Наполеон сказал, что хотел бы поставить его к себе на ладонь и перенести в Париж.
Уж не знаю, кто это своими ушами слышал, но костёл производил впечатление настолько воздушного, что в слова Наполеона вполне можно было поверить.
— А вот и кафе, про которое я тебе говорила, — сказала Агота. — Сейчас мы с тобой будем есть литовские цеппелины.
— Никогда не жаловался на аппетит, — сказал я, но съесть дирижабль, цеппелин — это ведь другое название дирижабля — боюсь, что не осилю.
— Эти сможешь — и даже не один, — рассмеялась Агота и сделала заказ по-литовски.
Цеппелины оказались действительно очень вкусными — удлинённые котлетки из тёртого картофеля с мясной начинкой.
Часов в пять вечера мы пили кофе в кафе на проспекте Гедиминаса.
— Я не знаю, за кого ты меня вчера принял, — сказала Агота, — у меня было просто…
— Плохое настроение, — перебил я.
— Нет, — не приняла моей поправки Агота. — не то, что плохое. Скорее какое-то пасмурное, что ли. И очень одинокое.
— Что-то случилось? — спросил я.
— Случилось, — сказала Агота. — Случилось что-то очень банальное. Просто мой парень ушёл от меня к другой девушке. К слову сказать, моей подруге Ванде.
— «Нет на свете царицы краше польской девицы», — бестактно брякнул я и от смущения закашлялся.
— Она литовка, — сказала Агота, — а имя действительно польское. Тут у нас всего намешано.
— Очень переживаешь? — сказал я сочувственно и накрыл её руку своей.
— Нет, — сказала она, — не очень. Действительно, не очень. Понимаешь, мы с ним вместе с девятого класса. Два года только целовались, а потом — всё понятно. Мы оба настолько были уверены, что это на всю жизнь, да и все вокруг тоже, что стали как будто муж и жена, которые прожили в браке двадцать лет. Ванда — она не красивей меня, я, пожалуй, поинтереснее. Мы, наверное, просто надоели друг другу, не только я ему, но и он мне, он только оказался решительнее, да и честнее. Я всё это хорошо понимаю, но настроение всё равно… Поэтому вчера всё вот так… Но ты не думай, — я не жалею.
— И я не жалею, — сказал я, — и очень хорошо тебя понимаю.
— Ну а раз понимаешь, — сказала Агота, — то давай с тобой, милимасис, прощаться.
— «Милимасис» — что это?
— Это по-литовски «милый».
— А «милая»?
— А «милая» — «милимасе».
— Хорошо, моя «милимасе», — сказал я, будем прощаться, хотя, если бы ты знала, как мне этого не хочется. Может быть, твой телефон…
— Не надо, — сказала она, — телефон — это ожидание. А оно ни к чему ни тебе, ни мне.
Встав со стула, она наклонилась ко мне и, неожиданно проведя рукой по моей щеке, вышла из кафе.
Допив кофе, я неожиданно вспомнил, что уже давно должен был позвонить Александру Петровичу.
— Что случилось, Андрей? — голос Александра Петровича звучал непривычно жёстко.
— Виноват, — сказал я, постаравшись, чтобы мой голос звучал как можно жалостнее, — вчера принял больше, чем нужно, потом отсыпался, потом приходил в себя, опохмелялся…
— Ладно, — голос моего собеседника подобрел, — на первый раз прощаю. Продолжай приходить в себя, но ровно в десять жду тебя на вокзале у билетной кассы на Ленинград.
И, чуть помолчав, спросил:
— Моим советом воспользовался полностью?
— Ещё как! — искренне ответил я, — Даже, можно сказать, с избытком.
— Ну-ну, — сказал Александр Петрович. — Значит, в десять у кассы. Всё.
В Питере Вадим Сергеевич вызвал меня к себе.
— Садись, Андрей, и закуривай. Сначала деловая часть: если ты заглянешь в свой банковский счёт, увидишь, что он подрос и подрос основательно. А теперь я хочу тебе кое-что объяснить. Ты парень неглупый и, я полагаю, понял, что работаешь не на Александра Петровича, Вадима Сергеевича, и даже не на Босса Боссовича, а на систему. Так мы предпочитаем себя называть — не организацией, а системой. Когда-то тебя послали в Афганистан правящие тогда идиоты, за идиотизм которых страна до сих пор расплачивается и ещё долго будет расплачиваться. На хер нам был нужен этот Афганистан, мало нам было миллиардов, вбуханных в никому не нужные государства Африки, управляемые только слезшими с дерева обезьянами, так надо было ещё заводить войну с мусульманами, которых у нас самих под боком пруд пруди, да и не только под боком, а в самом, можно сказать, сердце России — в Татарии и Башкирии. После этой авантюры развал страны, великой, я тебе скажу, страны не мог не начаться. К радости наших «друзей» с Запада.
Союз развалился — и чёрт с ним! Проживём без Средней Азии и даже Прибалтики, которая всё равно от нас рано или поздно ушла бы. И развал этот будет продолжаться, пока у власти стоит прежняя номенклатура, только что из второго, так сказать, ряда — все эти идиоты из обкомов и крайкомов и их детки, выучившиеся в Оксфордах и Гарвардах, которые смотрят в рот своим западным советчикам, всяким там Кейнсам и Пайпсам.
Кто им сегодня противостоит? Армия с генералами-дуболомами, которые думают только о своих дачах и «мерседесах»? Выродившиеся коммунисты и горлопаны-демократы? Им противостоим только мы — немногие, к сожалению, оставшиеся патриоты России. Мы на сегодня — единственная сила, способная на борьбу с деструктивными силами. А борьба, вообще война — это не только танки и ракеты. Война — это, главным образом, деньги. Притом, большие деньги. И мы их зарабатываем. Кто-нибудь скажет — на что? На многое. Иногда для того, чтобы сделать нужное дело, надо заплатить — и хорошо заплатить! — пяти мерзавцам. Вот почему мы иногда устраняем совершенно аполитичного банкира А, чей банк снабжает деньгами наших противников. Или чиновника Б, обслуживающего их своими распоряжениями. Или криминального авторитета С, который просто мешается у нас под ногами.
После небольшой паузы, уже совсем другим тоном, Вадим Сергеевич сказал:
— Приходится иногда и… Не в ту сторону стал смотреть наш Виктор Семёнович. Сказались, видать, сучьи гены бабушки Рахиль Абрамовны из белорусского городка Жидачув. Знаменитая когда-то была эсерка. Ну, ладно. Я тебе объяснил — ты понял. На два дня свободен, потом — в салон. Иди.
И я пошёл к Вадьке, где, как выяснилось, меня уже поджидала Даша.
ГЛАВА 15
Мои отношения с Людой тихо сходили на нет, и я ничего не делал, чтобы этому воспрепятствовать. Мне было понятно, что рано или поздно придётся с ней объясниться. Правдиво рассказать о себе я не мог, а с моей ложью, какой бы она ни была, Люда долго мириться не станет. Сердце, конечно, щемило, к её тихому и нежному присутствию я привык, но понимал, что это не может длиться бесконечно. Поэтому, позвонив ей в очередной раз и услышав: «Знаешь, Андрюша, не звони мне больше», я сказал только: «Хорошо» и повесил трубку.
Этот джип «Чероки» я определённо уже видел у нас в салоне. Что-то в нём изменилось, и я пытался понять, что.
— Хорош внедорожничек? — Вадим Сергеевич подошёл неслышно.
— Хорош — не то слово, — сказал я.
— Ну тогда давай посидим внутри, он там не хуже, чем снаружи.
