Владимир Безымянный - Смерть отбрасывает тень
– Вся заковыка в том и заключается, что в этой закономерности имеются свои противоречия, в частности, между нашими желаниями и возможностями. И многое зависит от расстояния между этими противоположностями. Смею надеяться, что разрыв между ними в вашей личной практике очень невелик? – Леонов, поудобней расположившись, закинул ногу за ногу.
– Человечество на протяжении всей истории стремилось к идеалу. Я – не исключение. Следовательно, у меня тоже есть надежда, – с вызовом ответил Валентин. Он понимал, что такой туманный ответ вряд ли удовлетворит директора.
– Вы еще очень молоды, Валентин Владимирович, – мягким баритоном убеждал Дмитрий Степанович. – И когда вы поймете, что образцово содержать хорошенькую жену и трехкомнатную квартиру нелегко на одну скромную зарплату, хотя положение вас к этому и обязывает, то у нас получится очень славный разговор.
– Не получится, – Борисов рубанул ладонью по столику. – Я уже имею некоторое представление, какой выход вы можете предложить из того затруднительного положения, которое вы мне столь красочно описали… Поэтому давайте-ка лучше поговорим о положении дел на вашей фабрике… Мой возраст не позволяет читать вам нравоучения, но тем не менее, попрошу – не меряйте всех одной меркой, иначе это может очень скверно кончиться… для вас.
– Вы мне решительно нравитесь, – Леонов располагающе и дружелюбно заулыбался. – Со временем мы наверняка станем друзьями, и вы поймете, кто для вас Леонов… – Дмитрий Степанович пристально посмотрел на Валентина, провел пальцами по волосам, поправляя прическу, и мягким голосом продолжил: – Послушайте, голубчик, человека опытного, бывалого, тертого и мятого. Принцип материальной заинтересованности никто еще не отменял. А я лично ставлю этот принцип во главу угла.
– Какого угла? – искренне рассмеялся Борисов, давая понять, что не придает никакого значения увещеваниям Леонова. – Ведь об него, чего доброго, и голову можно расшибить. С углами надо поаккуратней.
– Однако сердитый вы, Валентин Владимирович. Но я не считаю наш разговор оконченным, – Леонов кончиками пальцев подцепил лимонную дольку и отправил в рот. – Кисло, но приятно. Вот так и в нашей работе. Рискованно, но… – Он победоносно взглянул на Борисова и улыбнулся…
…Борисов застонал и провел рукой по влажному от холодного липкого пота лицу, словно отгоняя назойливое видение. «Он нагло прощупывал меня, – внутри сосуще заныло. – Скажи я ему тогда пару теплых слов, наш разговор закончился бы, и вся жизнь моя пошла бы иначе. Но не хватило у меня ни решительности, ни силы воли, чтобы до конца отстоять свои принципы, укрепиться на своей позиции. Поэтому и не мог жить так, чтобы открыто ненавидеть Леонова и ему подобных, чтобы прямо смотреть в глаза Ольге…»
Борисов поднялся с кресла и открыл дверцу бара. Ему захотелось напиться до одури, до поросячьего визга и уснуть, хотя прекрасно знал, что утром, после пробуждения, терзания начнутся с еще большей силой. Но натянутые до предела нервы требовали разрядки сейчас, немедленно, и его рука цепко схватила бутылку коньяка. Сделав несколько глотков из горлышка, Валентин вновь погрузился в кресло и, не выпуская бутылку из рук, внутренне заскулил, мотая головой: «Эх, если бы не те звонки из обкома!.. Разве я бы так оставил дело?… А тот сытый, толстомордый боров, крайним все-таки сделал Терещенко!.. И почему я тогда сразу при Терещенко не посмотрел, что там в пакете?… Как я потом мог доказать, что вернул деньги Леонову? Кто видел?… Кто подтвердит?… А как люто возненавидел меня Терещенко, считая, что только я виноват в его увольнении… Дешевый, но верно рассчитанный шантаж. И я был поставлен в безвыходное положение… Ы-ы-ы-х! – он сделал еще несколько глотков из бутылки. – Оля… Почему ты не захотела меня послушать?… Милая, добрая моя Оленька. А что мне оставалось делать?… Ведь они способны на все. Потому что тупая, утробная страсть к деньгам застит этим людям все человеческое. Переступить через чужую судьбу или даже жизнь для них легче, чем плюнуть на тротуар, лишь бы это принесло определенный доход…
Сегодня Валентин проезжал мимо Олиного дома, и за первым же перекрестком вынужден был остановить машину, так как руки вдруг свела судорога.
«Любопытно, на что сейчас надеется Леонов?… Что изменилось? Смерть Ольги рано или поздно замкнется на фабрике. Неужели он не понимал, что такой рискованный шаг – повод для тщательной проверки… Ему, видать, тоже сейчас не до сна, – мстительно думал Валентин. – Ишь, как голосок у него изменился, когда я позвонил. «Вы с ума сошли! – орал он в трубку. – Вы неправильно меня поняли!..» Нет уж, трижды любезный Дмитрий Степанович, я все прекрасно понял! Неужели…»
Коньяк ударил в голову. Валентин перебрался на диван и, не раздеваясь, с хрустом вытянулся на нем, перевернулся на спину и закинул руки за голову. «Нет, нет!.. Ведь Леонов тогда четко сказал, что «с этим пора кончать»… и не мне одному. Боже мой!.. Он же не случайно пригласил всю компанию к себе домой. Умно и тонко говорил, рассчитывая каждого подтолкнуть к решению. До чего же мне плохо!.. Я рассуждаю так, словно речь идет о постороннем для меня человеке… Оленька, я боюсь… А может быть, люди вот так и сходят с ума!.. Может, у меня уже началось?… О боже, как страшно! – Борисов в бессильном отчаянии забился, заметался на диване, потом затих. – Хуже всего то, что я утратил смысл жизни. Все нити перепутались… Человек не в состоянии долго существовать, коченея от страха. Он обречен. Рано или поздно он сорвется, не выдержав психической нагрузки… А я?… Сначала боялся Леонова… потом собственной жены… и, наконец, Ольги… Теперь вот дрожу за свою шкуру. Кончится ли это когда-нибудь?» – Борисов закрыл воспаленные глаза.
«Словно один на выжженной земле…» – еще успел подумать он, перед тем как провалиться в сон без сновидений. Сон темный и глухой, словно дышащая гарью и холодом пропасть.
Глава восьмая
Никулин в эту ночь не сомкнул глаз. Целый день его продержали в камере предварительного заключения, где вместе с ним находились еще двое арестованных. Один из них оказался малолеткой и проходил по статье сто семнадцатой. Он изнасиловал девочку, которой не исполнилось и четырнадцати. Виктор скоро понял, что это стопроцентный дегенерат. Такие, попадая в зону, частенько становятся «петухами», то есть заменяют верхушке зеков женщин. Зная про это по опыту своей отсидки, Виктор посоветовал, чтобы тот говорил всем, что у него статья двести пятнадцатая – аварийщик. Однако скоро убедился, что дураку что-либо советовать бесполезно.
Звали его Пашей. Малорослый, с болезненно белым лицом и как бы оттянутым книзу тяжелым подбородком, поросшим рыжеватым детским пушком, он никогда не закрывал мокрого, красногубого рта, словно, забыв обо всем, внимал интересному рассказчику. Стоило раз посмотреть на него, и становилось ясно, что перед вами – психически неполноценный подросток. Сколько ни обращался к нему Виктор – тот только радостно гоготал, а если и произносил что-либо членораздельное, то это был корявый, однообразный мат, как правило, обращенный на особей противоположного пола.
Другому сокамернику было около сорока. В потертом дешевом костюме неопределенного цвета, востроносый, с бегающими крысиными глазами, он обвинялся по статье восемьдесят первой – хищение. То ли по простоте душевной, то ли по пьянке забрался он в сельский продмаг и уволок оттуда большое количество спиртного, но вскоре был уличен соседями и задержан участковым.
Все трое ждали отправки в СИЗО и от нечего делать задирали друг друга, в чем особо преуспел сельский воришка.
В КПЗ Виктора впервые за двое суток покормили. Опухоль на губах немного спала, однако все тело болело, а спину жгло, как огнем, – давали о себе знать результаты последней «обработки» в райотделе.
И хотя лежать на новом месте было удобней, так как деревянный настил занимал половину камеры, все равно заснуть Виктор не мог: тело было словно нашпиговано иголками изнутри и при малейшем движении в забытьи напоминало об этом острыми уколами.
Около семи часов всех троих повезли в СИЗО, где с рук на руки передали дежурной части. Там их тщательно обыскали и временно посадили в «боксик» – обычную камеру без всяких удобств, и только к десяти вечера, получив в так называемой «коморе» положенные спальные принадлежности, кружку и ложку, Никулин наконец-то попал в «благоустроенную» камеру для подследственных. Преимущество заключалось в том, что здесь были нары в два этажа. Нижние на здешнем жаргоне именовались – «шконки», а верхние – «пальмы». Нары были сделаны из металлических труб и полос, схваченных между собой сваркой, и напоминали топчаны. Всего в камере их было шесть, а подследственных – семеро. Однако дежурный, доставивший Никулина, успокоил его, пояснив, что дня через два трое идут на этап.
