Иван Бодунов - Записки следователя
Царская Россия всегда была нищей, отсталой страной, а сейчас, после войны империалистической и войны гражданской, после страшной разрухи, бедна, ох, бедна была Советская Россия!
Государству нужны были деньги, деньги и деньги. Лежали в развалинах заводы и шахты, без угля ржавели пароходы и паровозы, по городам бродили десятки, а может быть, сотни тысяч беспризорных детей. Их надо было накормить, одеть, отучить от бродячей, воровской жизни. Иначе их приберет к рукам уголовщина, страна населится сотнями тысяч воров и убийц.
Ради того, чтобы спасти замызганных мальчуганов и девчонок, в детстве уже познавших всю грязь, все черные стороны жизни, ради того, чтобы их накормить, одеть, выучить, воспитать, ради этой великой задачи были открыты игорные дома.
Пусть крутится колесо рулетки, пусть владелец частного магазина, рыночный спекулянт, непойманный валютчик проиграют часть своих доходов. Азартные игры— зло, но эти деньги пойдут на спасение детей.
Хоть медленно, но неуклонно страна выходила из разрухи. Медленно, но неуклонно менялась жизнь, противоречивая, не всем и не всегда понятная.
Жизнь бойца боевого летучего отряда Васильева тоже изменилась. Лучше стало питание, и уже не мучило постоянное чувство голода. Прошли времена полусгнивших обмоток и выцветших, протершихся до дыр штанов. Появились справные сапоги, невыгоревшие гимнастерки и галифе синего цвета. Бойцы сводного отряда обрели если не щегольской, то, во всяком случае, бравый вид.
Отбыв смену, Васильев ехал домой по Ириновской ветке. Он снимал теперь угол у знакомых, в доме рядом с полигоном, где когда-то служил. Далеко было, правда, ездить. До Охты трамваем или пешком, оттуда поездом еще час, а то и полтора. Зато угол стоил недорого.
Служба стала теперь легче. Об уличных боях с бандами только вспоминали. Раскрывали преступления работники розыска, а дело бойцов было охранять место преступления от любопытных. В общем, так сказать, караульная служба. Вызывали по тревоге не весь отряд, а несколько человек, много, если отделение. Проводились политзанятия, беседы, лекции. Шла мирная жизнь.
Однажды Васильев кончил дежурство и мог ехать домой отдыхать. Дорога, как мы уже говорили, предстояла долгая. Трамваи ходили тогда редко и плохо. Надо было долго ждать на остановке, потом висеть на подножке, уцепившись за поручни, до самого Ириновского вокзала и потом трястись в неторопливом поезде узкоколейки. Но Васильев к длинной этой дороге привык и не огорчался.
Итак, только собрался Иван идти на трамвайную остановку, как вдруг раздалась команда:
— Первое отделение в ружье!
Хотя Васильева это не касалось, его дежурство кончилось, он все же поинтересовался, что случилось и куда вызывают. Оказалось, что на Охте совершено убийство. Уже выехали на место работники угрозыска, и для охраны посылают отделение бойцов.
— Ребята,— попросил Васильев,— подбросьте до Охты.
Пока старенький грузовичок трясся по выбитым торцам, потом по булыжнику, выяснились подробности: убита, оказывается, вся семья торговца мясом Розенберга. Торговец он был средней руки, но капиталец имел порядочный, торговал мясом и до революции, а когда нэп объявили, снова открыл торговлишку на Охтинском рынке. Будто бы много народа убито. И вещей, наверно, забрали много. У Розенберга и с царских времен кое-что сохранилось, да и теперь успел наторговать.
Уже темнело, когда подъехали к двухэтажному деревянному дому. Найти его было нетрудно — вокруг толпились люди, взволнованные и возбужденные. Одинокий милиционер с трудом охранял квартиру от соседей, рвавшихся посмотреть на все своими глазами; он очень обрадовался бойцам. Командир отделения расставил посты и велел никого не пускать; работники угрозыска обследовали место преступления.
Васильеву, собственно, делать здесь было нечего, до Ириновского вокзала недалеко, он за дежурство устал, и разумней всего ехать отдыхать, но уехать Иван не мог. Он остался в толпе, окружавшей дом.
Охта в то время была очень своеобразным районом, жившим своей обособленной жизнью, не похожей на жизнь Петрограда. Даже внешне Охта резко отличалась от города. Деревянные дома, каменных почти не было, улицы, мощенные булыжником, сквозь который прорастала трава, а кое-где и вовсе не мощенные. Было здесь много маленьких деревянных особнячков, с садиками, обнесенными высокими заборами, со свирепыми псами на гремящих цепях, попадались дома побольше, на несколько квартир, но и они были невелики, самые высокие в два этажа, и перед ними тоже были садики. Словом, не район Петрограда, а провинциальный город средней руки где-нибудь в Новгородской или Вологодской губернии.
И все-таки главное отличие от Петрограда заключалось не во внешнем виде домов и улиц. Охта жила замкнутой жизнью, совсем не похожей на жизнь северной столицы. Жители Охты почти все знали друг друга и очень друг другом интересовались. Свадьба, рождение, смерть в любой семье вызывали живейшее любопытство и бесконечные разговоры всего района. Охтинцы не говорили: «Мы петроградские». Охтинцы говорили: «Мы охтинские». Были люди, и немало, которые всю жизнь прожили на Охте, но никогда не видели Невского и даже не интересовались знаменитым своей красотой градом Петра.
Итак, это был замкнутый круг со своим стилем жизни, своим местным патриотизмом, своими взглядами и устоями, равнодушный ко всему, что происходило за пределами Охты. Зато уж все, что случалось на Охте, было подробно известно каждому охтинцу.
Так жила Охта до революции. В те годы, о которых мы рассказываем, революция еще не успела сдвинуть Охту с мертвой точки. Какой-нибудь спор из-за наследства умершей торговки молоком был охтинцам куда интересней, чем, скажем, разгром Колчака или взятие Крыма. Коротко говоря, Охта была районом типичных, можно сказать — классических, мещан.
Розенберга на Охте прекрасно знали. Он прожил здесь долго, кажется даже, всю жизнь. Человек он был солидный, занимался торговлей мясом, делом всем понятным и внушавшим уважение. Жил скромно и нажитое не растрачивал зря, а вкладывал в стоящие вещи: в золото, в бриллианты, в меха. Так как на Охте про каждого знали все, то знали и про Розенберга, что приобрел он несколько манто из котика и каракуля, и не для того, чтобы жена форсила, ей, конечно, и в голову бы не пришло надеть какое-нибудь из этих манто, а для того, чтобы капитал был помещен в ценности, как казалось всем охтинцам, и Розенбергу в том числе, вечные, не зависящие от разных там перемен и революций, которые устраивают люди, конечно же живущие не на Охте. Охтинцы народ солидный и ничего такого себе бы не позволили.
Кое-что про Охту знал Васильев и раньше, кое-что понял из разговоров окружавшей дом толпы. Из разговоров узнал он и обстоятельства дела.
Днем, в то время, когда охтинские домохозяйки непрерывно шныряют по улицам, кто в магазин, кто к соседке призанять соли, когда на каждом углу непременно стоят группы по три-четыре человека и обсуждают новости, когда, казалось бы, ни один посторонний не может пройти по улице и тем более войти в квартиру, не став предметом внимательнейшего осмотра и подробнейшего обсуждения, словом, в обычный из обычных охтинских дней какой-то человек все же вошел в квартиру и не был никем замечен, убил самого Розенберга, его тещу, жену и троих детей, вынес манто, котиковые и каракулевые, золото и исчез со всем этим богатством бесследно.
Разговорчивых охтинок удивляло и, можно сказать, возмущало это обстоятельство. Ну, то, что убил старуху и детей, то, что ограбил, тут что ж попишешь — такое их дело, разбойничье, но то, что соседи не видели, как незаметно прошел по улице, да еще и вещи незаметно унес, тут уже было что-то выходящее за рамки их понимания.
События разыгрались часов около трех дня, как раз когда дети приходили из школы. Кто-нибудь из детей стучался, разбойник его впускал и убивал. А потом ждал следующего. Сперва Васильев с интересом слушал, что говорят в толпе, но потом понял, что все существенное он уже знает. Дальше охтинцы понесли такую чушь, что ему и слушать стало противно. Тогда он решил постараться проникнуть в квартиру и разузнать точнее и подробнее, что же случилось на самом деле.
Кровь в мирной жизни
Часовой, стоявший у дверей квартиры, молча пропустил Васильева. «С каким-нибудь поручением»,— подумал часовой. Работники угрозыска не обратили на Васильева внимания. Они были слишком заняты, и все, что не относилось к обстоятельствам преступления, им было безразлично. Одеты они были в гимнастерки военного образца, без петлиц. Один из них, белобрысый, совсем молоденький, с детским румянцем на щеках, сидел за столом и писал протокол. Самый старший, седой, худощавый, хмуро говорил остальным:
— Никак не справился бы один. Не забывайте: постучать могут каждую минуту, приходится все время быть настороже, а тут надо шкафы взламывать, да искать ценности, да укладывать вещи. Не понесешь же несколько манто на руке.— Он обратился к худощавому, подтянутому человеку, наверно только недавно споровшему командирские петлицы: — Вы проверяли в школе?
