Иван Бодунов - Записки следователя
— Проверял. Все трое были на уроках.
— И так было ясно, но все же проверить следовало. Значит, вы думаете — гиря? — обратился он к немолодому, лысому, в пенсне без оправы.
— Думаю, гиря,— ответил тот.— Во всяком случае, тупое тяжелое орудие.
Из задней комнаты вышел хмурый, усталый молодой еще человек в гимнастерке, запачканной мелом и пылью.
— Ничего нет, Иван Алексеевич,— сказал он.— То есть, конечно, есть на кухне топор, есть молоток, но все на месте, вряд ли кто их сегодня трогал. Ни весов, ни гирь нет. Эту гирю, очевидно, он принес и унес с собой.
Васильев так внимательно разглядывал следователей, так напряженно следил за их разговором, что, как ни странно, сначала не заметил самого главного и самого страшного в комнате. Теперь он опустил глаза, и у него точно оборвалось сердце. В углу лежал пожилой человек с седеющими волосами ежиком, в шубе черного драпа с котиковым воротником. У него было полное лицо с короткими усами, и на лице сохранилось выражение достоинства, некоторой даже важности. Чувствовалось, что этот человек знает себе цену, привык, что к нему относятся с уважением, и не представляет себе, как можно к нему относиться иначе. В другом углу лежала женщина в платье и платке, накинутом на голову, наверно, вышла к соседке, заговорилась, пришла домой и даже сообразить не успела, что происходит. Так, не вскрикнув, и упала. Очень спокойное было у нее лицо. А рядом лицом к стене лежала старуха. Видны были только худенькие старушечьи плечи, как будто просто она умаялась, возясь по хозяйству, и прилегла отдохнуть.
Васильев уже знал, что увидит детей, и все оттягивал этот момент, больно уж было страшно. Он даже знал, где они лежат, приметил, наверно, краем глаза. И все медлил туда посмотреть. И все-таки посмотрел. Их было трое: два мальчика побольше и девочка, совсем маленькая, наверно в этом году в первый класс пошла. У мальчиков были одинаковые расстегнутые серые курточки, и у обоих за плечами ранцы. Обыкновенные школьные ранцы из оленьего меха. Теперь таких не делают, их делали до революции. Наверно, отец купил их на толкучке, или случайно продавал кто-нибудь из знакомых.
Васильев сначала не все заметил, только почувствовал, как оборвалось сердце, отвернулся и стал смотреть на следователей. Настолько-то он был уже опытен, чтобы понять: пожилой в штатском ведет следствие, а остальные — эксперты и помощники. Тот, что говорил про гирю, наверно, судебно-медицинский эксперт. Тот, который сидел за столом, писал протокол ученической ручкой, тоненькой, деревянной, и перед ним стояла чернильница-непроливайка был помощник. Такие ручки и такие чернильницы у всех школьников. Кому они принадлежали: девочке или одному из мальчиков?
Следователи сперва не обращали на Васильева внимания, потом кто-то попросил его подержать рулетку — снимали план комнаты, записывали размеры,— потом попросили принести из другой комнаты другую ручку, у этой перо сломалось, и постепенно Васильев стал участником следствия, правда молчаливым, но участником. Он не решался говорить, остальные были опытнее и лучше понимали в раскрытии преступлений. Он помогал, молчал и слушал разговоры.
Картина преступления была ясна. Очевидно, днем, в то время, когда даже самые осторожные люди спокойно открывают постороннему дверь, если этот посторонний объяснит, зачем он пришел, один или двое, скорее всего двое, постучали и объяснили, по какому делу они пришли. Старуха была дома одна, и преступники это, конечно, знали. Откуда? Судя по тому, что хозяйка была без пальто, она, наверно, вышла из дому ненадолго. Эту минуту надо было подстеречь. Значит, за квартирой наблюдали. Почему же здесь, где каждый человек на примете, никто не увидел посторонних? Об этом следовало подумать. Так или иначе, в квартиру вошли. Вероятно, один разговаривал со старухой, а другой сзади нанес ей смертельный удар. Удар должен был быть точным и смертельным, иначе старуха могла поднять крик. Очевидно, преступники знали, что скоро должны вернуться дети из школы. По уверенности их действий чувствовалось, что они были готовы к приходу детей. Каждый раз, когда раздавался стук, они впускали пришедшего и наносили ему удар, единственный и смертельный. Иначе не объяснишь, почему никто из соседей ничего не слышал. И, конечно, преступники знали, сколько человек в семье. Преступники должны были быть уверены в том, что все убиты, потому что иначе рискованно выносить вещи. А что, если этот оставшийся член семьи подойдет к дому как раз в ту минуту, когда они будут нести узлы?
Откуда они так хорошо всё знали? Почему никто не заметил их ни когда они поджидали ухода хозяйки, ни когда выходили с вещами?
Вечером привезли двоюродного брата Розенберга. С трудом узнали его адрес и разыскали. Долго от него ничего не могли добиться: у него так прыгали губы, что он не мог говорить. Еще бы! И на посторонних картина действовала ошеломляюще, что же говорить о близком родственнике! Его показания мало что прибавили. Все-таки с его помощью более или менее точно установили, что именно было украдено. Кроме котиковых и каракулевых манто, числом шесть штук, он назвал и приблизительно описал несколько драгоценностей. В их числе были кольца, браслеты, ожерелья. Это давало следствию немногое. Трудно по описанию узнать браслет или кольцо.
Поздно ночью протокол осмотра был подписан. Квартиру заперли, оставили часового. Васильев пошел на Ириновский вокзал. Поезда уже не ходили, дежурный спал возле тусклого фонарика. Первого поезда надо было ждать два часа. Слишком возбужден был Иван всем увиденным, чтобы ждать. Он зашагал по тропинке, протоптанной рядом с полотном. Снова и снова вспоминал он и ранцы, и рукавички, и перетянутый резинкой букварь. Васильев не раз видел кровь и трупы. Он стрелял, и в него стреляли; он убивал, и его старались убить. Право же, в двадцать один год он далеко не был красной девицей и от вида крови в обморок не падал. И все же сегодня он снова и снова вспоминал ребят, прибежавших из школы, и не мог заставить себя не вспоминать. Он шел быстро и не замечал, как идет. У него колотилось сердце не от ходьбы, а оттого, что все время он видел комнату в деревянном доме на Охте.
Ранним утром добрался он до дома, сразу же лег и долго не мог заснуть.
День за днем все туманнее становилось воспоминание о комнате на Охте. Все-таки при случае он справлялся, нашли убийцу или нет. Нет, убийцу не нашли. Заподозрили двоюродного брата Розенберга, но он был весь этот день на людях. Его многие видели. А больше и заподозрить было некого. Постепенно история забывалась, новые жильцы въехали в опустевшую квартиру, следователи занялись другими делами. Васильев служил, ездил домой отсыпаться и отдыхать и только иногда, проходя по Охте к Ириновскому вокзалу, вспоминал трех детей, лежавших на полу.
РАЗГОВОР В ПОЕЗДЕ
Прошло несколько месяцев, и дело об убийстве семьи Розенберг совсем забылось.
Однажды, сменившись с дежурства, отправился Васильев домой. Было уже темно, когда он сел в вагон Ириновской узкоколейной железнодорожной ветки. Паровозик запыхтел, дернулся раз, другой и наконец потащил коротенький свой состав из небольших вагончиков, тряских, скрипящих, повизгивающих, которым, по чести говоря, давно уже пора бы на слом. В вагоне было почти совсем темно, в маленьком фонарике над входной дверью тускло горела свечка. Народу в вагоне было немного. Только несколько жителей пригорода, работавших в Петрограде, возвращались с работы домой. Некоторые спали, посапывая и бормоча во сне, некоторые разговаривали. Васильев, уставший на дежурстве, подремывал.
— Она хуторянка,— негромко рассказывал невидимый в темноте человек невидимым в темноте слушателям.— Денежки-то у нее, конечно, есть. От ее дома пивной завод недалеко, так она барду покупает. Барду на заводе дешево отдают, все равно девать некуда, а свиньи знаешь как ее жрут. Да у нее еще коров не то пять, не то шесть. Молоко в Петроград возит. А сама баба хозяйственная, копейки зря не истратит. Небось подкопила изрядно. Вот пошла она в хлев корму коровам задать, а у нее гости были в доме, играли в подкидного дурака. Он про гостей не знал, думал, одна. Она и верно все одна да одна. Гостей не любила старуха, а тут не повезло ему, как раз у ней гости были. Вот пришла старуха в хлев, а он, видно, подстерегал. Прямо в хлев является. Знакомы то они были. Он к ней несколько дней назад приходил. Она комнату думала сдавать, так он приценялся. Старуха видит — человек знакомый, по делу пришел; ну, то да се, как, мол, вы с комнатой решили, вы уступите, да я прибавлю, может, сойдемся. Словом, говорят между собой, и вдруг он из кармана гирю вынимает на ремешке. Небольшая такая гиря, но если с размаху да по голове, так человек слова не пикнет, раз — и квас. Но только тут не на такую напал. Старуха боевая, Наполеон, а не старуха. Она как гирю увидела, сразу смекнула, что к чему, хвать его за руку да как завизжит. Он бы, может, ее и осилил, дом стоит в стороне, никого поблизости нет, но только у нее гости были, этого он не знал. А старуха кричать горазда, голос у нее как у петуха. Гости услыхали, повыскакивали, старуха в него, в голубчика, вцепилась, клещами не оторвешь. Ну, тут его схватили да под ручки и препроводили куда следует.
