Александр Берг - Надежда-прим
— Собаку? — отупело уставилась на нее Коробейникова. — А чем я, по-вашему, буду ее кормить?
— Тоже верно, — согласилась с нею судья. — Ну тогда придумайте для себя какую-нибудь игру!
— Игру?! — прищурилась Надежда Викторовна и неожиданно расхохоталась прямо в лицо судье. — Конечно игру! Игру! Игру! Игру! Для себя, для вас, для всех!
Глава 17
В смутное время из-за избытка воли и недостатка хлеба народ обычно занимали зрелищами. Точнее, театрализованными уличными представлениями. В разные исторические эпохи зрелища соответствовали духу и темпераменту нации и критичности момента.
В инквизиторской Испании, например, людей забавляли жутковатым зрелищем аутодафе: приговоренного к смерти грешника долго возили по городу верхом на осле обязательно задом наперед, в остроконечном белом бумажном колпаке. Потом его торжественно сжигали на костре, и толпе позволялось посильно участвовать в представлении, подбадривать палача и жертву приветственными криками и даже приобретать на память остатки обугленных поленьев, веревок и пепел казненого.
В революционной Франции обезумевший народ сутками напролет носился по Парижу с чучелами ненавистных роялистов, а в особо удачные дни и с их головами, насаженными на пики.
В послеоктябрьской России театрализованные уличные представления ставились государством с невиданным доселе размахом и энтузиазмом. Чего стоили только антибуржуазная и антирелигиозная чертовщина и многоактовый спектакль «Путешествие тела Ленина из Горок в Москву»!
А в конце горбачевской Перестройки, в отличии от начала, театрализованная жизнь кипела в основном на страницах ставших действительно многотиражными газет и журналов, на Центральном телевидении, ну и конечно в Верховном Совете СССР. О там, порой, мелькали поистине захватывающие сюжеты и персонажи!
Что касается народа, ради которого все это и организовывалось, то за семьдесят лет Советской власти он явно подустал, разочаровался во всем, впал в депрессию, а местами и в летаргический сон. И на улицу выходил разве что поучаствовать в бесконечных винных очередях да изредка в винных же бунтах. Костюмированные утренники с участием Горбачева и других кандидатов в Президенты, а также последние и решительные бои коммунистической партии Зюганова с московским ОМОНом уже мало кого интересовали, и если и вызывали желание, то, скорее, посмотреть по телевизору, чем лично присоединиться.
Однако врожденная тяга ко всему пестрому, бутафорскому, берущему за душу, а то и рвущему ее на части, по-видимому, была неистребима, и когда в городе было объявлено, что единоличный владелец небезызвестной фирмы «Полина» и ресторана «Шолом» с потрясающей истинно русской фамилией Бульман заохотился побаловать горожан настоящим театрализованным зрелищем — может быть, даже карнавалом по-бразильски, а может, и черт знает чем еще пострашнее! — площадь Павших революционеров с утра оказалась забитой до отказа, то есть, так же плотно, как шахты на Золотой горе телами невинно убиенных, и даже монументальный гранитный памятник Ленину был словно оттеснен в сторону, а гостевые трибуны по обе стороны от него густо, как пересоленным смальцем, намазаны живой человеческой массой.
Поговаривали, что фирма «Полина» была названа Бульманом в честь его малолетней дочери, крошечной девочки с длинной, до пояса, толстой, туго заплетенной как-то набок русской косой и черными еврейским глазами. Шутя, народ называл фирму «Полтиной», но особо, без команды, не задирал.
«Полина» выпускала невиданую в этих краях «импортную» мебель. Стоила она неправдоподобно дорого и выставлялась в фойе единственного в городе широкоформатного кинотеатра «Урал» рядом с шикарными гарнитурами из Италии, Германии и Франции. Вся мебель там продавалась только за доллары, и глазеющие на нее в ожидании фильма обладатели миллионов деревянных рублей давно подсчитали в уме «нетрудовые доходы» и Бульмана, и его обожравшихся покупателей.
Но тут — другое! Тут — бесплатное представление! То есть, на халяву, одно на всех, безо всяких «но» и «если»! И раз так, то — да здравствует Бульман!
Ну что ж, Бульман решил осчастливить горожан своей неуемной фантазией, а горожане решили осчастливить Бульмана своим присутствием. И они пошли навстречу друг другу двумя параллельными путями. Но в смутное время идти навстречу даже параллельными путями крайне опасно. И не только в Космосе, где они, как известно, пересекаются.
Разве совсем недавно два поезда Новосибирск-Адлер и Адлер-Новосибирск не шли навстречу друг другу строго параллельными путями? И разве не они на перегоне Аша-Улу-Теляк, встретившись, взлетели на воздух вместе с проходившим параллельно им продуктопроводом, сосновым лесом и счастливым концом Перестройки?!
На двух выходящих к площади улицах сгрудились грузовики с откинутыми бортами, несколько платформ для перевозки бульдозеров с запряженными в них тракторами, какие-то допотопные, времен первой русской революции, автомобили, и прочая доморощенная мото и бронетехника.
На кузовах едва умещались причудливые, некоторые с памятник Ленину, безжалостно разукрашенные фигуры, какие-то космические аппараты и неправдоподобные, словно отловленные на далеких океанских островах, монстры. Все было увито бумажными гирляндами, местами, как могилы, завалено живыми и мертвыми цветами. И люди, стоящие в кузовах машин, живые участники действа, казались неживыми.
Сам Лев Бульман, немногим выше среднего роста, с коротко остриженными почти черными волосами и выпусклыми, блестящими от постоянного внутреннего горения глазами, с мегафоном в руке расхаживал по площади перед толпой в ожидании своего часа. Его час все не наступал, потому что милиции никак не удавалось расчистить подступы к площади.
Советские люди вовсю наслаждались нежданно-негаданно свалившейся на них волей: хотелось переть на рожон, непокорствовать, наплевать на опостылевший за семьдесят лет дурной власти «общественный порядок».
После «винного бунта» милиция явно осторожничала, не желая конфликтовать с народом, ставшим вдруг таким непредсказуемым и взрывоопасным. А народ потихоньку наглел и не скрывал этого. Впервые власти с ним церемонились, просили, а не приказывали, даже чуть-чуть заискивали, и это было так необычно, так будоражило кровь, что от избытка чувств порой просто безудержно хотелось раздеться догола и плясать под заходящим солнцем самым диким образом или встать на четвереньки и по-волчьи выть на еще невидимую луну, сыграть на троих в «русскую рулетку», создать вечный двигатель или, на худой конец, пролить кровь, свою или чужую — все равно!
Насчет вечного двигателя Бульман вполне солидарен с толпой. Ради этого он, один из первый русских капиталистов конца двадцатого века, был готов буквально на все: взять у директора Трубопрокатного завода всего на четыре месяца сто двадцать тысяч рублей — «Жигули» тогда стоили шесть! — на производство без патента и чертежей «оригинальной импортной мебели» — под костюм, под машину, под сад и квартиру, а не хватит в случае провала прийти на завод в одних трусах, стать к станку и работать бесплатно!
И не ради денег: два костюма на себя одновременно не напялишь, на двух машинах не поездишь! Просто позарез, как бабу, захотелось делать классную мебель, да чтобы не хуже, чем «за бугром»!
И че там ноет старая мямля и ретроград академик Абалкин, что результаты Перестройки станут заметны разве что лет через тридцать-сорок, да и то, как говаривал когда-то Столыпин, если без великих потрясений! Чего ради, когда все позволено: хош делай импортную меблю, хош автомобили на гусеничном ходу, а хош и самолеты с прицепом!
И не через три года, так через десять — вторая Финляндия в натуре! И не где-то за Выборгом, а здесь, на Урале! Да нет вопросов!
Но народ, сука, как-то не очень спешит делать машины, асфальтировать улицы или закладывать фундаменты новых домов! Все больше норовит в мутной воде поймать золотую рыбку, и чтобы даже не просить ее ни о чем, а сразу — на горячую сковородку или на органы в Турцию! Но в мутной воде золотая рыбка, как известно, не водится. Это ж и дураку понятно! Так кто же тогда народ?! И это смущает и раздражает Бульмана, и старые перестраховщики Столыпин и Абалкин все меньше кажутся ему такими уж дураками.
И потому Бульман смотрит на толпу, собравшуюся на первый в городе карнавал, одновременно с восторгом и, пока еще легким, презрением. Че ж они, черти, так столпилися-то, как на Ходынке! Того и гляди, потопчут друг друга и — весь карнавал! И ведь каждый сукин сын норовит че-то без спросу потрогать и отколупнуть на память! И никакая милиция им не указ. А как пойдут колонны машин, чего доброго, начнут бросаться под колеса. Да и как им пройти на площадь?! Не по головам же!
