Анатолий Афанасьев - Сошел с ума
Когда утром побрел на кухню испить водицы и глянул в окно, Володин «жигуленок» уже исчез с горизонта. Похоже, бедный товарищ не выдержал роли стороннего наблюдателя — и удрал не прощаясь.
6. ПОРУЧИК СУХИНОВ — МОЙ ГЕРОЙ
Рукопись главной своей книги я, естественно, прихватил с собой и с утра пораньше прочитал Полине вслух несколько страниц. Зачем я это сделал? и почему она с любопытством слушала? — вопросы для опытного психиатра. В отрывке речь шла о том, как поручик Сухинов, брошенный в застенок, попытался свести счеты с постылой жизнью. Он их свел, но только со второй попытки, да и то по недосмотру пьяного фельдшера, который распорядился бросить его на ледник еще живого. Поручик Сухинов был так силен, что никак не удавалось ему себя убить. Он хотел умереть, чтобы избежать позора плетей, но живучий организм играючи переборол лошадиную дозу крысиного яда, а потом и удавку, и лишь по сердоболию Высшей воли Сухинов уснул во льду навеки. Главная трудность исторического повествования всегда в том, чтобы оживить минувшее, вернуть ему зрение и слух и при этом не погрешить против правды. Писатель-историк, если он добросовестен, вольно или невольно берет на себя тяжкий труд, стремясь воплотить на бумаге сакраментальную идею философа Федорова о воскрешении мертвецов. Постигая связь времен, писатель неизбежно упрощает тему, склоняясь к примитивным ассоциациям и сопоставлениям. С другой стороны, осовременивание прошлого — единственный способ заинтересовать массового читателя. То есть того, кто скучным научным исследованиям бездумно предпочитает беллетристику.
Поручик Сухинов, буйный, с обостренным чувством чести, абсолютно непрактичный, никак не умещался в наше паскудное время, где прожженный мерзавец выползал на экран телевизора и с сытой ухмылкой объявлял себя спасителем отечества, где стариков корили немощью, а благородный человек выглядел придурком. Думаю, попади поручик к нам, недолго бы продержался на плаву. В высшую справедливость нынче верит лишь тот, у кого мозги набекрень, и кому все равно — жить или помирать, а Сухинов, конечно, помчался бы ее искать куда-нибудь в ближайшую префектуру, где нарвался бы на дубинку жеребца омоновца, да и скользкий чиновник-демократ добавил бы горяченьких за то, что явился с пустым карманом. Хорошо, коли попал бы под суд за дремучую совковость, таким на роду написано гнить в тюрьме, но скорее, братья бандиты подкинули бы его в виде расчлененки на подкорм крысам в ближайший лесок. Но сколько я ни думал о нем, все осязаемее и ближе становился он моему воображению, как добрый товарищ по судьбе. В светлом помрачении я сливался с ним душой и телом и рука об руку ослеплял мир отчаянным сабельным кругом…
Полина оценила текст своеобычно.
— Ты хороший писатель, Мишенька, — объявила с сочувственной улыбкой. — Но зачем писать о тех, кого не знаешь. Напиши лучше обо мне. Про таких людей расскажу — все твои поручики покажутся сизыми голубями.
— Не сомневаюсь, — буркнул я. Я был не в тех годах, когда чей-то скороспелый суд задевает самолюбие, но все же, вероятно, надеялся, что между нами протянется ниточка духовного взаимопонимания, но и тут ошибся. Увы, пора признать, мое худосочное сочинительство если когда-то кого-то и приводило в поэтический восторг, то только меня самого.
…День прошел в домашних хлопотах и затяжных чаепитиях. Из дому почти не выходили, то есть я иногда высовывал нос под моросящий дождик, а Полина — ни разу. Большей частью лежала на кровати и о чем-то сосредоточенно думала. Для нее во всем происходящем был какой-то неведомый мне смысл, а для меня? Если не считать того, что вчерашняя, довольно устоявшаяся, жизнь в одночасье рухнула, то абсолютно никакого. Все, что случилось в эти дни, напоминало театр абсурда, и утешало лишь то, что у дурной пьесы, затеянной каким-то могущественным шутником, намечался вполне логичный финал: башку мне, разумеется, открутят, хотя не совсем понятно, каким способом, в каком месте и в котором часу. Самое удивительное, что меня это почти не волновало. В затерянном в подмосковных просторах дачном домике я чувствовал себя сильным, молодым и счастливым, каким не был и на заре туманной юности. Вот загадка, у которой нет объяснения.
К вечеру, в сумерках прибыл гость — Кузя из Москвы. Я не услышал подъезжающей машины, гулко громыхнуло во входную дверь, и в ту же секунду Полина очутилась в сенцах, с прижатым к бедру пистолетом.
— Отвори,— кивнула, казалось, не разжимая губ. Сомнамбулически двигаясь, я отомкнул засов и толкнул дверь, но Кузя, видимо, отлично зная повадки хозяйки, не полез под пулю. Истошно завопил снаружи:
— Это я, Полина Игнатьевна! Я — Кузя!
Полина вышла на крыльцо и укорила пришельца:
— Что же ты подкрадываешься, как тать? Далеко ли до беды?
Кузя радостно улыбался:
— Машину оставил в поселке, как вы велели!
— Ну входи, раз так.
Кузя привез визы, паспорта и билеты на завтрашний рейс «Москва-Париж». Полина уединилась с гостем, а я, без интереса проглядывая на кухне документы, наткнулся на приятный сюрприз: по ним выходило, что не далее как месяц назад я сочетался законным браком с женщиной по имени Полина Игнатьевна Савицкая. Ну вот и славно, подумал я.
Кузя пробыл недолго. Поужинать отказался, но чайку попил. Взгляды, которые он бросал на Полину, были красноречивее слов. Он действительно был ее рабом. Я попытался его разговорить, но это было то же самое, что приласкать сторожевого пса, который млеет у ног обожаемого хозяина. Скажи ему Полина «Фас!» — и он без промедления кинется и перегрызет глотку. Такое я наблюдал впервые. Но внешне чаепитие складывалось благопристойно. Я попросил Кузю заехать на квартиру и забрать кое-что из необходимых вещей, объяснив, где что лежит. В ответ — косой быстрый взгляд и, ей-Богу, глухое утробное рычание. Полина милостиво распорядилась:
— Сделай, Кузя, сделай. Тебя не убудет.
— Как прикажете!
— На аэродром вы нас повезете?
Этот невинный вопрос поднял его на задние лапы, и я понял, что он готов броситься на меня без команды. Полина протянула руку и ласково почесала Кузю за ухом.
— Ну что ты злишься, дурачок! Михаил Ильич имеет право спрашивать. Запомни, пожалуйста.
Утробное рычание стихло, но когда через несколько минут Кузя отбыл, у меня с души отлегло.
— Много у тебя психов в услужении? — раздраженно спросил я. Полина холодно ответила:
— Все преданные люди немного сумасшедшие. Ты меня удивляешь, Миша. Видишь, он ревнует, и нарочно злишь. Неинтеллигентно.
— У него есть основания ревновать?
— А у тебя?
— Разумеется. Мы же с тобой муж и жена.
Даже бровью не повела.
— Ты против?
— Обычно такие решения как-то согласовывают. Впрочем, понимаю, что все это туфта.
— Не совсем… Извини, что не предупредила, но так нам будет удобнее путешествовать.
Колесо крутилось, абсурд длился, деваться было некуда. Вечером я написал подробное письмо своему другу Кеше Стародубцеву, где без утайки изложил все, что со мной произошло, и в конце просил, если не будет от меня известий в течение десяти дней, передать все сведения по надлежащим адресам. Полина уже приготовилась ко сну, с любопытством наблюдала за мной из постели, опираясь на подушки:
— Про поручика роман пишешь? Про Сухинова, да?
— Завещание, — важно я отозвался. — Другу отправлю из аэропорта. Коли сгину, пусть помянут добром.
Полина одобрительно закивала. Поставив точку, я повернулся к ней:
— Ну что, будем спать?
— Да, Миша, ложись, поздно уже. Завтра трудный день. Но…
— Что — но?
— Хорошо, что друга вспомнил. Но это все же след. Не надо бы оставлять.
Я смотрел на нее с изумлением. Она не шутила. Плюнув, порвал письмо на мелкие клочки и сжег в пепельнице при помощи зажигалки.
— Довольна?
— Не сердись, милый, скоро все это кончится. Завтра будем ужинать на Елисейских полях.
…Утром за нами приехал на черной иномарке («мицубиси»?) молодой бычара по имени Саша: я его помнил, он отвозил нас домой в первую ночь. Приветливый, улыбчивый, с крутой боксерской шеей и челкой надо лбом. Привез два чемодана — один мой, другой Полинин. Мы переоделись в дорогу. Я напялил на себя просторные серые брюки и любимый темно-вишневый пуловер, связанный еще Ириной. Поверх накинул все ту же китайскую черную куртку. Утро было прохладное. Полина нарядилась без всяких выкрутасов: темный шерстяной костюм английского покроя, темный длинный плащ, пышные волосы туго стянула голубой косынкой. На лице — никакой косметики, только пухлые губы чуть подкрашены бледной помадой. Деловая женщина перед дальней дорогой. Куда, интересно, сунула пистолет?
— Полина, как ты посоветуешь, рукопись взять с собой?
— Про поручика? Обязательно. Мы ее на Западе издадим.
