Анатолий Афанасьев - Одиночество героя
— Отчаянный старикан попался, — похвалил меня Вован. — Хотя с виду не скажешь.
— Коньяк остался? — спросил Сереня.
— Целая бутылка, — успокоил Вован.
— Ну что, счас выпью, и будем дядю мочить?
— Погодим немного. Надо еще кое о чем покалякать.
— О чем, Вов? Он же невменяемый, — Сереня переместился за стол, налил полную чашку и махом выдул. На меня не глядел, будто я его больше не интересовал. Не понимал я этих ребят, нет, не понимал. В их поведении была какая-то иная логика, не внятная моему уму. Не первый раз с ними сталкивался — на дорогах, в магазинах, — и каждый раз они ставили меня в тупик. С виду обыкновенные молодые люди — сытые, ухоженные, редко повышают голос, — но все-таки иной раз возникает ощущение, что это пришельцы. То есть или они пришельцы, или мы — все остальное население, зачем-то задержавшееся на свете после окончательной победы рынка. Сосуществование почти невозможно: им тесновато, нам — страшновато. Для них Москва узкая, для нас тротуары чересчур просторны. Мнилось: укрыться, спрятаться от них можно за железными дверями квартир, но, как показал нынешний случай, это тоже иллюзия.
— Прости, Сережа, — повинился я. — Я же не ожидал, что ты так сильно шмякнешься.
За Сереню, глухого к мольбам, ответил Вован.
— Проблема не в Серене, — произнес задушевно, — ему не впервой. Проблема в тебе, дядя Вань. Почему ты ведешь себя как последняя сявка? Нельзя же так. Мы к тебе со всей душой, а ты нам сраку под нос… Ладно, доложу о твоем поступке Леониду Григорьевичу, пусть решает.
— Не понял, — поднял брови Сереня. — При чем тут Григорьевич? Ты хочешь сказать, эта гнида будет дальше жить?
— Недолго, — успокоил Вован. — До завтрашнего дня. Потерпи, сынок.
Забулькал звонок у входной двери, пожаловала Оленька. С ее приходом атмосфера разрядилась. Оба братана оживились, наперебой принялись за ней ухаживать, налили коньяку, пододвинули закусок, и она приняла это как должное, ничуть не оробела, не смутилась. Более того, когда развеселившийся Сереня, забыв о своем увечье, невзначай ее облапил, грозно цыкнула:
— Убери лапы, падаль! Глаз выколю.
Сереня блаженно заухал.
Я не знал, что и думать.
Эта новая Оленька — с крикливым, резким голосом, наполненным глумливыми интонациями, с резкими движениями, с ядовитым взглядом — хабалка, да и только. Но ведь я знал и другую Оленьку — ночную, нежную, робкую, умную, — нормальную девушку в состоянии любви. Какая же из них настоящая? Старый сердцеед, я всерьез озаботился этим вопросом, словно забыл, что любимая женщина имеет столько обличий, сколько дней в году. Думаю, и Жанна д'Арк бывала разной — по настроению, по обстоятельствам — одна в бою, другая в молитве, третья в шашнях с дофином; не говоря уж о праматери всех женщин, коварной и двуличной, но такой наивной — Еве.
Братаны хлопнули еще по чарке и начали собираться восвояси.
— Не будем мешать молодым, не будем, — галантно попрощался Вован, похлопав меня по плечу. — Завидую, счастливчик! Какую деваху отхватил почти задаром.
Сереня высказался более прозаически:
— Отсрочка тебе не поможет, дядя Вань. По всем счетам заплатишь с лихвой.
И, болезненно скривясь, погладил шишку на стриженой башке.
— Сделай холодный компресс на ночь, — посоветовал я.
Выпроводив их и вернувшись, увидел прежнюю Оленьку — безмятежную, рассудительную, дочь писателя и врачихи.
— Я предупредила, они не отстанут. Зачем приходили?
Я понюхал коньяк в чашке, но пить не стал. Странная задумчивость на меня накатила, как у больного, которому объявили результат обследования — требуется операция.
— Почему молчишь? Зачем приходили эти подонки?
— Подонки? Мне показалось, ты их совсем не боишься.
— Еще как боюсь! Их нельзя не бояться. У них в каждом рукаве по финке.
— Но ты так с ними разговаривала. Я бы даже сказал, командовала.
Худенькое личико расплылось в бесшабашной улыбке.
— С ними иначе нельзя. Если заметят страх, кинутся и разорвут… Ответь все-таки, зачем они?..
— Денег требуют. Машину хотят забрать. И потом, вон пушку принесли, как я заказывал, — пакет лежал рядом с тарелкой с нарезанным сыром. Оленька достала пистолет, покрутила, передернула затвор. По тому, как она с ним обращалась, было видно, что ей не впервой иметь дело с оружием.
— Газовый, — сказала пренебрежительно. — Самоделка. И сколько с тебя взяли?
Обескураженный, я спросил:
— Почему газовый? С чего ты взяла?
— Газовый — потому что газовый. Зачем он тебе? У меня два есть, получше этого. Сказал бы, я бы тебе и так подарила.
— Ты уверена?
— В чем?
— Что это газовый, а не настоящий?
— Как он может быть настоящим, если газовый. Но пару раз можно пальнуть, если тебе это важно. Он расточенный.
— Но они сказали — убойная пушка.
— Они могли сказать, что это пулемет. Иван Алексеевич, иногда ты меня удивляешь. Мой папочка тебе ровесник, но не такой наивный. Ой, а может, ты переутомился ночью? Может, тебе вздремнуть?.. Ступай отдохни, а я тут приберусь.
— Ты и это умеешь?
— Не сомневайся. На самом деле я очень трудолюбивая.
От ее глаз тянулся морок, как от речной заводи на рассвете. Мы так же подходили друг другу, как вода и пламень, но это ничего не меняло. С ней можно разговаривать. Обычно с ними не о чем разговаривать, а с ней можно говорить о чем угодно — вот самое примечательное. С ней можно разговаривать даже во сне. В докучливую серость моих дней вкралось что-то живое. Влетела в открытую форточку розовая птаха и зачирикала над ухом.
Оставил ее на кухне, пошел в комнату и позвонил Герасиму Юрьевичу. Доложил об очередном наезде и похвалился, что действовал строго по его указке: договорился о встрече в «Куколке», но время уточню попозже, когда они перезвонят. Предположительно встреча произойдет в шесть вечера. Полковник остался недоволен докладом.
— Иван, у тебя такое представление, что мы здесь все сидим и ждем твоего сигнала. Завтра предположительно в шесть — как-то несерьезно.
— Но я же от них завишу.
— От кого ты зависишь, лучше не говорить… Ладно, днем я на работе, вечером — дома. Иван, еще раз прошу, никакой самодеятельности. Очень опасно.
— Слушаюсь, товарищ командир.
…Хотелось еще кому-нибудь позвонить, душа требовала общения, но некому было. Принято считать, что общая беда объединяет людей, но на бытовом уровне это вовсе не так. Мои соратники по науке, и самый закадычный друг еще со студенческих времен Вася Толокнянников, по пришествии чумы, обрушившейся на страну под видом гайдаровских реформ, разбежались каждый по своим нишам, окопались там, где можно заработать на пропитание, и уже редко, разве что по праздникам, подавали голоса, звучащие как привет с того света. Созваниваясь, уверяли друг друга, что надо еще немного потерпеть, переждать, не может же в одночасье рухнуть целая цивилизация. А если может? Фальшиво укоряли друг друга: дескать, что же это мы, как волки, даже не повидаемся, не посидим за рюмкой чая, как встарь, — скучные, бессмысленные сетования, от которых несло, как вонью, душевным унынием и тленом. Наверное, не беда объединяет, а общая цель, но ее не было, каждый спасался в одиночку.
На кухне застал впечатляющую картинку: Оленька, повязавшись фартуком, драила с мылом газовую плиту. В воздухе давно забытый, терпкий аромат чистоты. На выскобленном столе — бутылка коньяку, две рюмки и блюдо с фруктами.
Словно гость, я, конфузясь, присел за стол. Обернулась, тыльной стороной ладони откинула волосы со лба, одарила домашней улыбкой.
— Наливай, я сейчас… Чуть-чуть осталось.
— Обживаешься?
— Почему бы и нет, — оставила плиту в покое, опустилась напротив. О Господи, опять это темное, глубокое свечение глаз, слепящее, обжигающее. Невозможно поверить: всего лишь девочка по вызову, юная жрица любви.
Спросила серьезно:
— Ведь тебе хорошо со мной, Иван Алексеевич? Скажи правду, без иронии.
— Хорошо мне будет в могиле.
Вздохнула с облегчением, будто дождалась благоприятного диагноза.
— И мне хорошо с тобой. Не понимаю, как… Третий день только о тебе и думаю. Ведь смешно, да?.. Но представь, если бы не вся эта кутерьма, если бы мы встретились иначе… У нас могло бы что-то быть?
— Я мог бы тебя удочерить, если бы ты осиротела.
— Негодяй! — вспыхнула, щеки порозовели, глаза брызнули смехом. — Обыкновенный старый циник. Но меня не обманешь. Вижу тебя насквозь. Тебя трясет от страха.
— Чего же я боюсь?
— Меня, — просто ответила она. — Того, что я такая молодая, цветущая и неукротимая.
— Ты — неукротимая?!
— Конечно. Живу как хочу, никто мне не указ. Ничего не скрываю. А ты лукавишь, отшучиваешься, прячешься. Стыдно, Иван Алексеевич!
Чтобы прервать нелепое любовное объяснение, я веско заметил:
