Андрей Воронин - Таможня дает добро
Дорогин осторожно отвернул одеяло, сел, ощутил под босыми ступнями прохладный, немного шершаный кафель пола. Птица, певшая на подоконнике, настороженно замолчала. Взмахнула крыльями, и ее тень, скользнув по занавескам, растворилась в утреннем свете.
На часы можно было не смотреть — шесть утра. Вот уже полгода, как Дорогин просыпался в одно и то же время, с того самого дня, когда они вернулись в Клин. Тамара даже не шелохнулась, так осторожно поднялся мужчина. Чуть заметно покачивалась занавеска.
Дорогин отошел от кровати и улыбаясь смотрел на спящую женщину. Он знал, что Тамаре это не понравилось бы, она никогда не позволяла себе не то что выйти из дому, а даже покинуть спальню, не наведя на лице полной красоты.
«Такой я люблю ее еще больше, — подумал мужчина. — Днем она выглядит немного чужой, настороженной, ощущается дистанция. Она держит ее для других, не для меня, но держит же!»
Живописный беспорядок волос, несколько прядей рассыпались на подушке.
«В жизни она умеет постоять за себя, а сейчас выглядит беззащитно и трогательно.»
Дорогин ощутил почти непреодолимое желание нагнуться и поцеловать спящую в висок, сделать это так осторожно, чтобы Тамара не проснулась. Но не стал искушать судьбу.
«Если подумал, считай, что уже сделал», — усмехнулся он и приоткрыл дверь спальной.
В узкую щель тут же просунул нос пес Лютер, огромный мохнатый колли, чей сон оказался более чутким, чем у его хозяйки.
— Тсс, — Дорогин приложил палец к губам, показывая, чтобы Лютер менее шумно выражал свою радость по поводу того, что начался новый день. — Ее разбудишь!
Лютер тут же виновато попятился, выпуская Дорогина из комнаты.
— Ну вот, — сказал Сергей, — дни теперь стали длиннее, веселее смотри на мир. Наша с тобой жизнь только начинается!
Огромный дом покойного доктора Рычагова еще хранил в себе ночной холод и тишину. Пес нетерпеливо скреб лапами по двери ванной комнаты, пока Дорогин приводил себя в порядок. Пес знал, что утренний ритуал останется неизменным и сейчас он сможет вдоволь порезвиться рядом с хозяином.
Дорогин бежал по влажной, только начинавшей расти весенней траве к недалекому леску. Лютер мог бы легко обогнать Сергея, но держался рядом. Капли росы уже блестели в его густой рыжей шерсти. Дорогин чувствовал, как холодный утренний воздух обтекает его лицо, как холодит белые, еще не привыкшие с зимы к солнцу плечи. Сколько себя помнил, он никогда специально не загорал.
Живописная опушка с невысокими сосенками. За ними редкий, чистый, словно бы его подметали каждый день, лес.
— Помнишь, как я тебя нашел здесь? — Дорогин разговаривал с псом вслух, даже не сомневаясь в том, что Лютер его понимает. — Ты был совсем никакой, раненый. Помнишь? Есть моменты в жизни, о которых лучше не вспоминать, а?
Лютер рванулся вперед, завидев белку, перебегающую от дерева к дереву по траве.
— Зачем она тебе? — крикнул Дорогин. — Лишь бы напугать! Ты‑то с ней делать ничего не станешь?
Пес бежал что было силы, буквально распластавшись над землей. Если бы он захотел, то мог бы догнать белку, на последний прыжок совершил вяло, и та успела вскарабкаться на дерево, уселась на ветке, чуть склонив голову, разглядывала Лютера черными бусинками глаз. Пес лаял, драл когтями кору дерева,
— Все, не достанешь! — крикнул Дорогин. — Порезвился;— и хватит! Побежали дальше.
Лютер с неохотой оставил в покое белку и помчался вместе с Сергеем, легко взбегавшим на поросший лесом холм. Дорогин уже не ощущал прохладу, спина его стала мокрой от пота, лицо горело.
Дорога назад показалась вдвое короче, и не успел Сергей даже толком устать, как миновал ворота дома.
Часто дыша, остановился под турником. Металлическую перекладину усыпали мелкие капли росы. Подтянувшись несколько раз, Дорогин заметил, что шторы в спальне раздвинуты. Сквозь окно он видел неубранную кровать, отсюда она казалась очень широкой, хотя Сергей знал, на самом деле на ней им с Тамарой иногда даже не хватает места.
Пес бегал по двору, то вспугивал птиц, то гонялся за бабочкой. Дорогин спрыгнул с турника, отдышался и пошел к дому по вымощенной диким камнем дорожке.
Сегодня Тамара опередила его, первой приготовила завтрак, и ему не удалось подать ей кофе в постель.
— Зачем ты так рано поднялась? — спросил Дорогин, коротко целуя женщину в щеку, боясь прикоснуться к ней потным плечом.
— Я услышала, как поют птицы, и мне расхотелось спать.
— Это что‑то новенькое. Обычно тебе спокойно спится даже до одиннадцати часов.
— Я уже отоспалась вперед, даже не знаю, на сколько — на год, на два. В меня сон просто больше не лезет.
— Посмотрю на тебя вечером, когда ты начнешь зевать за столом.
Тамара резко качнула головой.
— Когда увидишь, тогда и говори. А сейчас садись за стол, я подам завтрак.
Тамара сделала это картинно. Вошла в столовую с большим подносом в руках: кофейник, две чашки, фарфоровая сахарница, молочник и огромная тарелка с бутербродами трех сортов.
— Такая красота, что даже жалко нарушать гармонию, — проговорил Дорогин, беря тонко отрезанный ломоть хлеба, прикрытый полупрозрачной пластинкой копченого мяса.
— Когда нечего делать, — усмехнулась Тамара, — пытаешься довести совершенство до предела, а его, как известно, не существует.
—- Не знаю, — засомневался Дорогин, — по–моему, тоньше отрезать хлеб уже невозможно.
— Я понимаю, ты бы с большим удовольствием съел не отрезанный ломоть, а кусок, отломанный руками. Но, если ты живешь со мной, тебе придется соблюдать кое–какие законы приличия.
— Ты считаешь, я плохо воспитан?
— Я этого не сказала. Ты за время работы в кино, общаясь с приличными людьми, нахватался хороших манер, но они не прижились. Когда ты садишься за стол, ты все‑таки задумываешься, в какую руку взять нож, а в какую вилку.
— Главное — результат, — ответил Дорогин.
— Был бы ты человеком, приличным от рождения, брал бы не задумываясь, инстинкт бы срабатывал, а не мозги.
— Каков уж есть, — Сергей всыпал в чашечку с кофе сахар и принялся старательно размешивать— так, чтобы ложечка не стучала о края.
— Человек из тебя все‑таки получился, — наливая кофе себе, сказала Тамара.
— По–моему, в этом никто и не сомневается.
— Да, ты умеешь размешать сахар так, чтобы ложка не звякнула о чашку, но при этом рука у тебя напряжена, будто ты поднимаешь ею, как минимум, два пуда.
— Нет, — абсолютно серьезно ответил Дорогин. — Когда я поднимаю двухпудовую гирю, рука у меня напряжена гораздо меньше. Да, ты права, мне больше нравится есть хлеб отломанным, чем отрезанным, но от этого я не становлюсь ни хуже, ни лучше. Я таков, какой есть, и, по–моему, никогда не обещал тебе большего. Нет пределов совершенству — сама так сказала.
Тамара, даже не глядя на чашечку, беззвучно помешивала в ней ложечкой и напоследок, уже размешав сахар, словно смеясь над Дорогиным, звонко ударила ложкой по краю.
Дорогин ел быстро.
— Куда ты спешишь? — хитро посмотрела на него Солодкина.
— Привычка. Глупая привычка, извини.
— Это так хорошо — никуда не спешить.
— Это хорошо, когда длится день или два, максимум — неделю, а потом…,_
Дорогин закатил глаза и залпом допил кофе.
— Ты хочешь сказать, что потом начинаешь сходить с ума от безделья?
— Что‑то в этом роде .
— Сама я — ленивый человек, — призналась Тамара, — и ты ленивый. Мы любим и умеем отдыхать, но даже отдых в конце концов утомляет.
— Ты не хочешь вернуться работать в клинику?
— Я уже не один раз думала над этим.
— Думала или пробовала вернуться?
Тамара секунд пять молчала, не решаясь ответить.
— Я ездила туда, не сказав тебе, и уже договорилась, что в конце лета приду работать.
— Тебе чего‑то не хватает? — Дорогин поднялся из‑за стола.
— Я не могу чувствовать себя придатком к дому, мне не хватает настоящего дела, живого.
— Но ты же сама говорила: главное, что мы вместе, а остальное — ерунда.
— Да. Я и сейчас считаю, главное — это то, что мы с тобой вместе, главное, что мы вернулись жить в Россию, а не остались в Германии. Но мне всегда чего‑то мало. Это невыносимо, Сергей, когда остается хотя бы минут десять в жизни, когда люто не знаешь, чем себя занять. Прости, что я говорю такие вещи, ведь это касается не только меня, но и тебя. И тебе, наверное, приходится еще труднее, ведь ты мужчина.
Эти слова Дорогин выслушал спокойно, с улыбкой.
— Я счастлив, Тома, — ответил он.
— Я тоже. Но нельзя быть счастливой двадцать четыре часа в сутки. Счастье — это короткий миг, который невозможно зафиксировать, о нем можно вспоминать потом. Но счастье — это когда не успеваешь подумать, что счастлива.
— Ты сама не понимаешь, о чем говоришь, —Дорогин провел ладонью по волосам женщины, мягким, но в то же время упругим.
— Ты прикасаешься ко мне так, словно делаешь это впервые, — прикрыв глаза, проговорила Тамара.
