Филлис Джеймс - Смерть эксперта-свидетеля
Он приподнял конец шнура, все еще свободно обернутого вокруг ее шеи. Сплетенный из шелковых нитей ярко-синего цвета, он был довольно длинным – хватило бы, чтобы подвязывать тяжелую портьеру, а его конец украшала нарядная, синяя с серебряным кисть. У стены стоял длинный, метра в два, деревянный сундук, и Дэлглиш, натянув перчатки, поднял тяжелую крышку. В нос ему ударил запах нафталина, густой и тошнотворный, словно наркоз. В сундуке он увидел пару аккуратно сложенных портьер выцветшего синего бархата, накрахмаленный, но скомканный стихарь, черный с белым капюшон магистра искусств и, поверх всей этой разномастной кучи, – второй плетеный шнур. Тот, кто накинул синий шнур ей на шею – она ли сама или кто-то другой, – знал наперед, где его найти.
Он принялся обследовать часовню. Ступал он мягко, и все же его шаги тяжело и зловеще отдавались от мраморного пола. Очень медленно он прошел меж двух рядов прекрасных резных скамей к престолу. Проект и обстановка часовни напоминали ему церковь в его колледже. Даже запах был тот же – школьный, холодный и строгий, лишь самую малость церковный запах. Сейчас, когда престол был лишен своего убранства, кроме двух свечей в подсвечниках, часовня выглядела совершенно светской, неосвященной. Возможно, она и всегда была такой. Ее официальная классичность отвергала эмоции. Она увековечивала человека, но не Бога; воспевала разум, но не мистическую тайну. Она была местом, где совершались определенные утверждающие ритуалы, помогавшие ее владельцу укрепиться в собственных взглядах на то, каким должно быть устройство вселенной, а также на его собственное место в этом устройстве. Адам попытался отыскать хоть какое-то напоминание о первом владельце – и нашел. Справа от алтаря располагался единственный памятник в этой часовне: мраморный бюст, наполовину задрапированный мраморными же складками ткани, изображал джентльмена восемнадцатого века в пышном парике. Под бюстом – надпись: «Dieu aye merci de son ame».[50]
Эта простая мольба, совсем не характерная для того времени, необыкновенно контрастировала с официальной самоуверенностью самого памятника, с гордым поворотом головы, с самодовольной усмешкой, на полных мраморных губах. Он построил часовню и поместил ее внутри тройного кольца деревьев, но смерть не захотела ни на миг замедлить движение своей руки и даже не дала ему времени проложить подъездную аллею к храму.
По обе стороны перегородки, лицом к восточному окну, стояли на возвышениях две искусно изукрашенных скамьи под резными балдахинами, каждая из них оберегалась от сквозняков синими бархатными портьерами, такими же, как те, что лежали в сундуке. На сиденьях – подушки такого же синего бархата; мягкие подушки с серебряными кистями по углам – на книжных пюпитрах. Дэлглиш взобрался на правое возвышение. На бархатной подушке лежал тяжелый, переплетенный в черную кожу «Молитвенник для всех». Он раскрылся с трудом, и яркие черные и красные буквы засияли с желтоватой страницы:
«Ибо я чужой Тебе, и преходяще бытие мое, как и предков моих. Яви же мне хоть малую милость Твою, чтобы я мог вновь обрести силы, прежде чем покину сей мир и исчезну из вида».
Дэлглиш взял книгу за корешок и потряс. Ни листка бумаги не выпало из ее твердых страниц. Но там, где лежала книга, к бархатному ворсу подушки пристали четыре волоска: один светлый и три темных. Достав из кармана конверт, он прилепил волоски к смазанному клеем клапану. Он понимал, что судмедэксперты очень мало что смогут выяснить по всего лишь четырем волоскам, но все же была надежда, что хоть что-то можно будет узнать.
Часовня, думал он, должна была стать идеальным местом для их встреч. Упрятанная среди деревьев, уединенная, безопасная и даже – теплая. Жители Болот с наступлением темноты не выходят из дома и даже в светлые вечера испытывают полусуеверный страх при мысли о посещении этого пустого и чуждого им святилища. Даже не запираясь на ключ, они могли не опасаться случайных посетителей. Ей нужно было лишь внимательно следить, чтобы никто не видел, как ее «ягуар» сворачивает на въездную аллею Лаборатории, и потом она ставила его в одном из гаражей в бывших конюшнях, вдали от любопытных глаз. А дальше?
Подождать, пока наконец погаснет свет в Биологическом отделе, пока замелькает, приближаясь, луч фонаря в руке Лорримера, и он пойдет вместе с ней через территорию Хоггата к тройному кольцу деревьев. Не она ли, думал Дэлглиш, притащила все эти подушки в святилище? Может быть, ее еще больше возбуждало то, что они занимались любовью близ лишенного покрова алтаря? Что новые страсти восторжествовали над старыми?
В дверях возникла пламенная шевелюра Мэссингема. Он сообщил:
– С девочкой все в порядке. Мать сразу же уложила ее в постель, и она спит. Потом я заехал в Спроггов коттедж. Дверь была открыта, свет в гостиной горел, но там никого нет. Хоуарт был дома, когда я позвонил, но миссис Шофилд отсутствовала. Он обещал прийти. Доктор Керрисон в больнице, на совещании медицинской комиссии. Его экономка сказала, что он уехал чуть позже семи. Я не звонил в больницу. Если он там, у него будет множество свидетелей.
– А Миддлмасс?
– Никто не отвечает. Обедает где-то или в паб отправился. У Блейклока телефон тоже молчит. А здесь что-нибудь есть, сэр?
– Ничего, кроме того, что мы и ожидали найти. Вы поставили кого-нибудь указать дорогу Блэйн-Томсону, когда он прибудет?
– Да, сэр. Да он, кажется, уже прибыл.
Глава 13
У доктора Реджиналда Блэйн-Томсона была забавная привычка: прежде чем приступить к обследованию, он ходил вокруг трупа быстрыми мелкими шажками, не спуская с него настороженных глаз, как бы опасаясь, что мертвец вдруг оживет и вцепится ему в горло. Так он семенил и сейчас, в безупречном сером, в тонкую полоску костюме, с непременной розой в крохотной серебристой бутоньерке на лацкане пиджака: роза выглядела такой свежей, словно стоял июнь и ее только что срезали с куста. Доктор был холостяк, высокий, аристократичный, с худым лицом и нежной, свежей и розовой, как у девушки, кожей. Все знали, что он никогда не надевает защитной одежды, отправляясь освидетельствовать труп. Из-за этого он напоминал Дэлглишу одного из выступающих по телевидению поваров, которые, ради удовольствия продемонстрировать необычайную утонченность своего ремесла, готовят обед из четырех блюд в полном вечернем облачении – не снимая фрака и крахмальной манишки. Поговаривали даже, впрочем, несправедливо, что Блэйн-Томсон и посмертное вскрытие проводит в костюме-двойке.
Однако, несмотря на эти личные странности, он был блестящим судебным патологоанатомом. Присяжные его обожали. Когда он появлялся на свидетельском месте и хорошо поставленным голосом, чуть усталым и небрежно-официальным тоном перечислял свои потрясающие степени и звания и приводил послужной список, они взирали на него с уважительным восхищением людей, умеющих с первого взгляда разобрать, кто выдающийся консультант, а кто – нет, и у которых нет намерения проявить неподобающее недоверие к тому, что он сочтет необходимым им сообщить.
