Марджери Аллингем - Полиция на похоронах. Цветы для судьи (сборник)
Узкое платье из густого шелка, темно-зеленого с черным, подчеркивало ее чужеродность и необычный, оригинальный шик. Джина явно скучала: еженедельная обличительная речь Джона в адрес фирмы Чезанта, который наводнил книжный рынок третье-, четверо-, пятисортными романами и самодовольно хвастал огромными тиражами, — эта речь сегодня затянулась.
Керли сидела в углу у камина: пухлые руки сложены на коленях, взгляд бледно-голубых глаз за стеклами очков спокоен и задумчив.
В комнате, безусловно, не было человека, который выглядел бы менее изысканно, чем мисс Флоренс Керли. Седые волосы зачесаны кое-как; черное бархатное платье — из разряда тех, что за баснословные деньги продают миллионам неразборчивых покупательниц, — ужасно скроено и аляповато украшено; туфли модные, но неудобные; и вдобавок ко всему — три кольца, явно еще материнские. Но Керли — это фирма. Даже Джон, временами бросавший на мисс Керли взгляд, искренне надеялся, что она его переживет.
Давным-давно — в те дни, когда даму-машинистку еще считали смелым новшеством, — Флоренс Керли была секретарем Старика. Она, верная живучей женской традиции преданно служить доминирующему мужчине, вверила себя фирме «Барнабас», словно возлюбленному. Тридцать лет мисс Керли любила предприятие, как сына и хозяина одновременно. Знала о его делах больше, чем все книги счетов, понимала трудности и дорожила победами с одержимостью первой няньки. В конторе она олицетворяла великодушный всезнающий ум, один из главных капиталов фирмы. За стенами конторы мисс Керли вызывала страх и почтение, иногда — негодование. При этом выглядела глуповатой незаметной старушкой, которая тихонько сидит у камина.
В комнате было очень тепло.
— Мне, пожалуй, пора, Джина. — Джон встал. — Тус в своей новой книге такого наворотил! Хочу довести ее до ума. Я вызвал его на завтра.
Приглашая автора для беседы, Джон всегда говорил «я вызвал его» — это была коронная фраза Старика.
Мисс Керли шевельнулась.
— Мистер Тус очень самонадеянный юноша, мистер Уидоусон, — рискнула высказаться она. И непонятно зачем добавила: — На прошлой неделе я видела, как он обедает с Филлипсом из «Денверса». Они, наверное, вместе учились.
Джон, уловивший направление ее мыслей, помедлил.
— Книга и правда не так хороша, как первая, — виновато сказал он.
— Да, не хороша, — согласно кивнула мисс Керли. — Со вторыми книгами вечно так, правда? И все же что-то в нем есть. Я бы не хотела, чтобы он от нас ушел. Не люблю «Денверс».
— О да, — скупо отозвался Джон и добавил: — Я над ней поработаю.
Он пошел к двери — представительный, интересный мужчина: высокая стройная фигура, суховатое желтое лицо, коротко стриженные седые волосы.
На пороге помедлил, взглянул на хозяйку дома.
— А где Пол? Не знаешь, Джина? С четверга его не видел. Опять в Париж улетел?
Возникла неловкая пауза, Керли невольно заулыбалась. Пол — нахрапистый, хвастливый, энергичный — часто выводил из себя кузенов, но ее забавлял. Джон впервые открыто упомянул дело с биографией Турлетта, и все в комнате мысленно вновь услышали страстный неубедительный голос Пола, перекрывающий шум сентябрьского коктейльного приема.
— Скажу вам, мой дорогой друг, я был так взволнован, так раздавлен, что тут же поспешил в Кройдон и сел на самолет. Даже не сообразил захватить чемодан или сообщить Джине — просто рванул туда и купил эту книгу!
То обстоятельство, что биография Турлетта вызвала одинаковые отклики и у британских, и у американских читателей — средненькая проба пера в жанре свободного стиха, не более, — и что сделка стоила Барнабасам примерно пятьсот фунтов, вполне объясняло ядовитое замечание Джона.
Джина ожила. Прежде чем ответить, она с грациозной неторопливостью повернула голову.
— Не знаю где. Дома он с четверга не появлялся.
В спокойном голосе с неожиданным новоанглийским акцентом не было смущения или негодования — ни вопросом, ни самим фактом отсутствия мужа.
— Понятно. — Джон тоже не выглядел удивленным. — Если сегодня придет, попроси заглянуть ко мне. Я буду читать допоздна. Мне доставили весьма примечательное письмо от миссис Картер. Хорошо бы Пол отучился петь дифирамбы авторам. А то они потом негодуют, если книга не идет нарасхват.
Его голос затих на скорбной ноте уже за дверью.
Ричи захохотал — сухое отрывистое кудахтанье, на которое никто не обратил ни малейшего внимания. Он сидел в стороне, в тени, откинувшись на спинку кресла: тихая, унылая или, на чей-нибудь сентиментальный взгляд, трогательная фигура.
Ричард Барнабас, брат растаявшего в воздухе Тома, единственный из кузенов не получил по завещанию Старика доли в деле. Разумеется, в тысяча девятьсот восьмом он был моложе, но не так молод, как малыш Майк или подросток Пол, и ненамного моложе самого Джона. Объяснений этой загадки у Ричи никогда не спрашивали, однако условие завещания, которое предписывало облагодетельствованным кузенам «приглядывать» за Ричардом Барнабасом, проливало некоторый свет на мнение Старика о племяннике.
Они исполнили это предписание типичным для фирмы, да и, возможно, для издательства в целом, способом: выделили Ричи кабинетик наверху, достойное жалованье и звание «чтец». Он делил свои обязанности с двумя-тремя десятками клириков, незамужних девиц и неимущих преподавателей, разбросанных по всей стране, но имел при этом официальную должность и жил в мире потрепанных рукописей, по которым составлял длинные заумные отчеты.
Словно худое пыльное привидение, его часто видели на ступенях конторы, в холле или в хитросплетении продуваемых улиц, когда он размашистым шагом быстро шел из священного переулка к себе в меблированные комнаты на Ред-Лайон-сквер.
Ричи никто не воспринимал всерьез, однако всем он был симпатичен — как чужая безобидная домашняя зверюшка, вызывающая полутерпимое, полуснисходительное отношение. Каждый год ему давали трехнедельный отпуск, и все три недели о Ричи не вспоминали. Лишь растущая гора рукописей в пыльном кабинетике свидетельствовала о том, что он и правда отсутствует.
Среди младших служащих бродили туманные слухи, будто Ричард проводит отпуск за чтением в своих меблированных комнатах, однако ни у кого не доставало интереса проверить. Кузены же просто говорили и думали: «А где Ричи? Ах да, в отпуске…» — и забывали о нем ради более важных дел, которых всегда хватало.
Периодически находились сентиментальные юные дамы — хотя таких на фирме не одобряли, — которые видели в Ричи романтическую загадочную натуру с тайной внутренней жизнью, слишком тонкой или даже поэтичной для того, чтобы выставлять ее на всеобщее обозрение. Однако со временем они бросали свои изыскания, поскольку обнаруживали, что у Ричи душевная организация ребенка и разум школьника. И что он ни капельки не несчастен.
