Элизабет Джордж - В присутствии врага
— Я вижу их на карте. Так в чем ваша мысль? — спросила Хейверс.
Он снова стал показывать по карте.
— У нас есть стоянки для автофургонов. Есть мельницы — они тоже ветряные, как и насосы — в Провендере, Уилтоне, Блэкленде, Вуттоне. Еще лесопилка в Хани-стрит. И кроме того, у нас масса пристаней, где берут напрокат катера, когда хотят покататься по каналу. — Пейн повернулся к Барбаре.
— Вы хотите сказать, что любое из этих мест могло быть источником смазки? Местом, где держали Девочку? Помимо ферм?
Он стоял с покаянным видом.
— Думаю, да, сэр. — Поймав себя на последнем слове, Пейн сморщился и поправился: — Простите, мэм… э… сержант… шеф.
Непривычно, когда на тебя смотрят как на старшего, осознала Барбара. Уважительное отношение радовало, но дистанция, которую оно создавало, смущала.
— Можно просто — Барбара, — отозвалась она, возвращаясь к карте, чтобы не смотреть на констебля, смутившегося совсем по-мальчишески.
— Короче, во всех этих местах есть механическое оборудование, — сказал Пейн.
— Но сержант Стенли не велел своим людям их осмотреть?
— Сержант Стенли… — Пейн снова колебался. Стиснул зубы, словно нервничал, не решаясь говорить откровенно.
— Так что сержант Стенли?
— Ну, он мыслит прямолинейно. Он услышал о колесной мази, значит, речь идет о колесах, а следовательно, о транспортных средствах, что приводит к фермам. — Пейн разгладил загнувшийся угол карты и закрепил его канцелярской булавкой. Он слишком уж увлеченно этим занимался, и Барбара поняла, насколько ему неловко. — О, черт, он, вероятно, прав. У него за плечами десятки лет опыта, а я хуже новичка, если на то пошло. Как вы уже заметили. Тем не менее я подумал… — Он плавно перешел от закрепления угла карты к рассматриванию своих ног.
— Вы хорошо сделали, что рассказали об этом, Робин. Нужно будет проверить все другие объекты.
И пусть лучше предложение исходит от меня, чем от вас. Когда все это закончится, вам еще работать с сержантом.
Пейн поднял голову. Он смотрел одновременно с благодарностью и облегчением. Барбара уже не помнила, каково это быть таким новичком в работе и так страстно желать преуспеть. Она поймала себя на том, что констебль ей нравится, какое-то по-сестрински теплое чувство шевельнулось в ней. Парень казался смышленым и любезным. Если он когда-нибудь поборет в себе стеснительность, из него действительно может выйти хороший детектив.
— Что-нибудь еще? — спросила она. — Потому что мне еще нужно разместиться. И позвонить в Лондон, узнать, как там у них дела.
— Да, разместиться, — сказал он. — Да, конечно.
Барбара ждала, что он сейчас скажет ей, куда устроил ее отдел по расследованию убийств Амсфорда, но Пейн явно не хотел делиться данной информацией. Он переступил с ноги на ногу, достал из кармана ключи, поиграл ими.
— Неловко получилось, — произнес он.
— Негде остановиться?
— Есть. Есть. Просто… Мы думали, что вы старше, понимаете.
— И что? Куда вы меня определили? В дом престарелых?
— Нет, — сказал он. — Ко мне.
— К вам?
Он принялся торопливо объяснять, что в доме живет и его мать, что этот дом — настоящий пансион, что они даже внесены в местный путеводитель, что у Барбары будет своя ванная комната — ну, вообще-то это душ, если она не против душа, — что в Вуттон-Кроссе нет гостиницы, но в «Гербе короля Альфреда» имеются четыре комнаты, если она предпочтет… Потому что ей всего тридцать три, а ему двадцать девять, и если она посчитает неприличным, что она и он… в одном доме…
Музыка по-прежнему вырывалась из «Герба короля Альфреда» с мощью урагана, «Желтая подводная лодка» бешено билась о стены узких деревенских улочек. Ничто не указывало на скорое окончание концерта.
— Где ваш дом? — спросила Барбара у Робина Пейна. — Относительно паба, я хочу сказать.
— На другом конце поселка.
— Решено, — сказала она.
Войдя в комнату Шарлотты, Ив Боуэн не включила свет. Такова была сила привычки. Возвращаясь из палаты общин, обычно далеко за полночь, она всегда заходила к дочери. Такова была сила долга. Матери заходят в спальню к детям, если возвращаются домой, когда дети уже спят. Ив относилась к категории матерей, Шарлотта — детей. Следовательно, Ив заходила к Шарлотте. Обычно она оставляла дверь приоткрытой. Поправляла одеяло, если требовалось. Поднимала с пола ежиху Ухти-Тухти и клала к другим ежам из коллекции Шарлотты. Проверяла, на нужное ли время поставлен будильник дочери. И уходила.
Чего она не делала, так это не стояла над кроваткой, глядя на дочь и размышляя о ее младенчестве, детстве, приближающемся отрочестве и будущей женственности. Не восхищалась переменами, совершавшимися в ее ребенке. Не вспоминала их прошлую совместную жизнь. Не мечтала об их общем будущем. О своем собственном будущем — да. Она не только мечтала о своем собственном будущем. Она работала, интриговала, планировала, действовала, манипулировала, шла на конфронтацию, побеждала, осуждала. Но что касается будущего Шарлотты… Она говорила себе, что будущее Шарлотты в руках самой Шарлотты.
Ив в темноте пересекла комнату. В изголовье узкой кровати лежала среди груды подушек в полосатых льняных наволочках Ухти-Тухти, и Ив взяла мягкую игрушку и рассеянно провела пальцами по густому, жесткому ворсу. Потом легла на подушки, прижав к себе ежиху. И задумалась.
Ей не следовало иметь ребенка. Она поняла это в ту же секунду, как врач сказала: «О, очаровательная, очаровательная, чудная девочка», и положила ей на живот окровавленное, теплое, извивающееся существо, и тихонько прошептала: «Я знаю, что вы чувствуете в этот момент, Ив. У меня своих три». И все находившиеся в помещении — казалось, их десятки — принялись что-то бормотать о красоте этой минуты, о чуде рождения и благословенно благополучном рождении абсолютно здорового, прекрасно сложенного и жадно кричащего младенца. Удивительное, чудесное, потрясающее, поразительное, невероятное, бесподобное, необыкновенное. Никогда за пять минут Ив не слышала столько прилагательных, описывающих событие, в течение двадцати восьми мучительных часов терзавшее ее тело и теперь заставляющее желать только покоя, тишины и, больше чем всего остального, одиночества.
Заберите ее, снимите с меня, хотелось сказать ей. Но она была женщиной, которая даже in extremis[23] всегда помнила о важности имиджа. Поэтому она прикоснулась к необмытой головке и к плечам вопящего младенца и ради присутствующих ослепительно улыбнулась. Чтобы, когда настанет время и таблоиды примутся энергично копаться в ее прошлом, отыскивая разные гадости, с помощью которых можно будет воспрепятствовать ее приходу во власть, ни у кого из свидетелей рождения Шарлотты они их не добыли бы.
