Александр Трапезников - Мышеловка
— Ну… я такой… — смущенно промямлил я. Она впервые говорила со мной так откровенно, и я даже не ожидал, что в ее головке кроются такие мысли. Я-то думал, что у нее между симпатичными ушками ничего подобного нет и быть не может.
— Нет, Вадим, ты не такой, — ласково сказала она. — Ты хороший и добрый, податливый, мягкий. Но ты не такой. Ты не сильный. Ты просто играешь разные роли, как в театре. Иногда можешь сыграть и супермена. Но когда спектакль заканчивается, ты снова надеваешь привычный халат.
— А Марков — такой? — коварно спросил я.
— При чем здесь Егор? — Она посмотрела на меня настороженно. Потом ответила: — Да, если хочешь знать. Он — цельный. Хотя и в нем много скотского. Но, по крайней мере, он не мутант… Извини, если я тебя обидела.
— Ну и ты меня тогда прости. Наверное, мы слишком невнимательны друг к другу. Но вот вернемся в Москву и тогда…
— Брось… — остановила меня она. — Там все будет по-прежнему. Те же люди, те же встречи, те же разговоры. Та же жизнь. Ничего не изменится.
— И наши с тобой отношения? А если попробовать?.
— Хорошо, — улыбнулась она. — Попробуем…
За этим разговором я совсем забыл, зачем пришел к ней. Но с другой стороны, я был даже рад, что у нас состоялся такой разговор. Но время шло, и Комочков ждал меня.
— Милена, ты должна превратить меня в смертельно больного человека, — сказал я. — В умирающего лебедя.
— Каким образом? — спросила она. — Дать тебе по башке кирпичом?
— Это лишнее. Просто загримируй меня, как ты это умеешь.
— Зачем? В какой пьесе ты хочешь сыграть?
— «Мнимый больной» Мольера. И больше ничего не спрашивай.
— Ну что же… — сказала она. — Поглядим, что можно сделать из цветущего мужчины.
Милена достала из сумочки свои гримерные принадлежности, разложила их на столе, установила зеркало. Оценивающе посмотрела на меня. Затем принялась за дело. По правде говоря, сначала я хотел сделать так, чтобы доктор Мендлев принял меня за раненного в голову, но в фальшивых наклейках и сиропо-клюквенной крови он бы быстро разобрался. А вот сыграть умирающего от какого-то внутреннего заболевания, чтобы он не догадался, я бы смог. В театре у меня как-то была подобная роль в пьесе современного автора: в первом акте я узнавал, что болен СПИДом, а все остальные три действия медленно умирал, решая попутно всякие сложные личные и мировые проблемы; но в конце спектакля зритель, со злорадством предвкушающий мою смерть (потому что сама пьеса была утомительна, нудна и вызывала массовый исход из зала), разочаровывался: я выздоравливал, поскольку болезнь моя оказывалась обыкновенной простудой. Это была моя единственная более-менее крупная роль в театре, но славы она мне не принесла. Цветов, по крайней мере, мне никто не дарил…
Закончив свою работу, Милена подсунула мне зеркало, и я увидел человека с серо-землистым цветом лица, заострившимся носом и подбородком, запавшими глазами, под которыми расплывались темные круги. Короче, без пяти минут покойник.
— Отлично! — произнес я бодрым голосом. — Это то, что нужно. Спасибо, милая.
Я обнял ее и поцеловал, забыв о фиолетовой помаде на губах. Но дело в том, что, пока она накладывала своими тонкими пальчиками грим на мое лицо, эта «рабочая» ласка так меня томила и возбуждала, что я не мог дождаться окончания сеанса. Неужели и все другие артисты, которых она гримирует, чувствуют то же? Но сейчас мне было плевать на них, на себя, на Комочкова, который меня ждал, и на весь свет. Я ощущал близость ее тела, снова вдыхал запах ее волос, целовал чувственные губы, гладил нежную кожу.
— Подожди… — прошептала она. — Так же нельзя…
— Можно… — Я видел, что ее широко раскрытые глаза призывно зовут меня. В ней пробуждался тот же неутомимый и страстный зверь, что и во мне. Было ли от него спасение? Мы снова любили друг друга, как прежде…
— Ты не похож на умирающего лебедя, — туманящим сознание голосом шептала она, и я так же тихо отвечал ей что-то. Наше любовное борение было обречено на безмолвное и сладостное слияние, в котором мы теряли контроль над рассудком и забывали наши обиды, нанесенные в иной борьбе — за самоутверждение. И в прошлые времена нас всегда мирила постель, но сейчас это бессознательное отключение от реальной жизни чуть не привело к подлинной драме: в самые напряженно-томительные секунды Милена, вскрикнув, прошептала другое имя, назвав меня Егором… И руки мои, вернувшись в подчинение к разуму, который взорвался яростью, стали сжиматься на ее хрупком горле. Всего лишь несколько мгновений я сдавливал ее шею, холодея от сладостного сознания, что она сейчас умрет — и это будет моей местью за все, а она хрипела и не могла вырваться. Я бы, наверное, так и задушил ее, но в этот момент в дверь постучали, и этот стук словно бы отозвался в моей голове. Я разжал руки и откинулся на подушку.
— Ну скоро ты там? — услышали мы голос Комочкова.
— Сейчас! — откликнулся я глухо и повернул лицо к Милене.
— Дурак… — прошептала она. — Ты чуть не убил меня.
— Может быть, это тебе бы понравилось, — сказал я. И мстительно добавил: — Извини, Валерия…
Мы молча оделись, стараясь не смотреть друг на друга. Нам было и хорошо, и плохо, и смешно, и досадно. Полный набор чувств. Где еще испытаешь такое, как не в Полынье?
— Давай подправлю грим, — деловито произнесла Милена, снова взявшись за свои кисточки. — Сейчас ты похож не на больного, а на сумасшедшего.
— Никогда больше не называй меня именами своих любовников, — сурово предупредил ее я. — Иначе я завершу то, что начал. — И она посмотрела на меня с каким-то потаенным уважением. Может быть, впервые за всю нашу совместную жизнь.
Минут через десять я вышел из ее комнаты в зал, где за столом, лениво играя в карты, сидели Барсуковы и Комочков.
— Ой, Вадим, что с тобой случилось? — испуганно спросила Маша. — Ты заболел?
— Перегрелся, — ответил я. — К утру пройдет. Пошли, Николай.
— Лучше бы тебе лечь, — посоветовал Сеня. — Пока кризис не минует.
— Тибетские монахи лечат болезни активными физическими упражнениями.
— Оно и видно, что ты не терял времени даром, — усмехнулся Комочков. — Я тебя уже полтора часа жду.
— А куда вы собрались? — поинтересовалась Маша.
— К доктору, куда же еще? — ответил я. — Лечиться будем.
Мы вышли на улицу. Времени было около одиннадцати, и уже вовсю светила луна. Мысленно я благодарил Комочкова за то, что он так вовремя постучал в дверь — иначе в Полынье появился бы еще один труп. Поистине, поселок любви и смерти…
Окна в домах, мимо которых мы проходили, уже не светились. Жители здесь ложились рано. И на улице, конечно же, никого не было. Лишь лай собак сопровождал наше торопливое шествие. Вскоре мы подошли к жилищу доктора Мендлева — высокому кирпичному дому на восточной окраине Полыньи, неподалеку от церкви и кладбища. Когда мы приблизились к калитке, во дворе глухо зарычала овчарка.
