Жорж Онэ - Таинственная женщина
– Кто вам показал? Лихтенбах?
– Он сам был напуган. Он ради всего святого умолял меня повидаться с вами, так как, кроме меня, не знал никого, кто мог бы представить ему достаточное ручательство, что не проговорится. Уверяю вас, что вы больше не должны видеть в нем врага… Он готов дать вам всевозможные доказательства, что это так.
– Он вас обманывает, господин аббат. Он в отчаянном положении, потому и идет на какие угодно уступки. Мы его хорошо знаем, но повинную голову меч не сечет. Чего он хочет?
– Он вам предлагает союз при условии совершенного слияния воедино обоих предприятий. Дальджетти раньше, чем Тремон получил патент, но это в счет не пойдет. Оба открытия, почти тождественные, будут уравнены в правах.
– Вот как! – вскрикнул дядя Граф. – Однако он очень добр, этот милый Лихтенбах. Патент Тремона является результатом работы и ума, патент же Дальджетти – результатом обмана и воровства…
– Но, дорогой мой друг, – воскликнул с беспокойством аббат, – ведь главное значение тут имеет момент официальной заявки… Нельзя же идти против факта: изобретение Дальджетти было заявлено одной английской компанией раньше, чем изобретение Тремона.
– Да что за дело нам до этого? Изобретение Дальджетти не имеет никакой цены. О, они это хорошо знают, те, кто послал вас сюда! А иначе они и не подумали бы вас беспокоить. Говорю вам, они у нас в руках, и притом так, что ничего не могут поделать. Их патент не стоит даже тех денег, которые они потратили на его получение… Вот почему они хотят слияния с нами. Но мы с Лихтенбахом уже несколько месяцев боремся за Общество по производству взрывчатых веществ. Перевес на нашей стороне, он знает это. Он поневоле должен приступить к ликвидации… И что тогда?
– Он предлагает прекратить игру на понижение…
– Да, потому что он не в состоянии ее продолжать.
– Он готов принять за свой счет половину ваших акций, уплатив за них наличными деньгами.
– Еще бы! Ведь цена их сразу повысится на двести франков.
– Он готов дать вам залог в том, что впредь будет действовать только заодно с вами.
– Какой же залог?
– Разве не была бы гарантия искренности его намерений абсолютной, если бы в вашей семье появилось родное ему лицо и если бы благодаря заключенному браку ваши интересы сделались общими?
Граф побледнел, но тотчас же овладел собой и, чтобы проникнуть в самую суть намерений своего противника, спросил:
– Что же это за лицо?
– Его дочь Марианна.
– А с нашей стороны?
– Ваш племянник Марсель Барадье.
– Да… Молодых людей обвенчают, и тогда Барадье, Граф и Лихтенбах составят одну семью… Так?
– Я не знаю, видели ли вы Марианну Лихтенбах. Это прекрасная девушка. Воспитанная в самых строгих христианских традициях, она вполне может составить счастье вашего племянника. А какая была бы радость для нас, что благодаря нашему содействию помирились старинные враги, столько лет пребывавшие между собой в ссоре из-за пустяков, которые совсем нетрудно забыть. И вместо вражды наступит согласие, не будет больше ни угроз, ни глупых опасений. Ну, мой дорогой и уважаемый друг, произнесите слово прощения и надежды, подавите свою гордость и покажите всем нам добрый пример кротости и милосердия.
Граф молча внимал елейным речам священника. Он сидел опустив голову и закрыв глаза, и это позволяло аббату д’Эскейраксу предположить, что слова его произвели неотразимое впечатление на старика. Наступило несколько минут молчания. Потом граф поднял голову: лицо его было мрачно, а взгляд печален.
– Господин аббат, – произнес он твердым голосом, – многие из Графов, похороненные на кладбище в Меце, вышли бы из могил, если бы один из их потомков унизился до того, чтобы жениться на дочери одного из Лихтенбахов!
– Сударь! – вскрикнул пораженный аббат.
– Вы, видимо, не знаете, кто такие Барадье и Граф, если позволили себе предложить им заключение брачного союза с Лихтенбахами? Вы, видимо, не знаете, кто такой Лихтенбах? На всем пространстве между Лотарингией и Парижем не найдется лоскутка земли, которая не была бы полита французской кровью по вине этого негодяя! Он был шпионом наших врагов и помогал им одерживать над нами победы, он снабжал их продовольствием, когда наши войска умирали с голода! Он разжирел на войне, он разбогател от измены. Он продал своих братьев – французских евреев, которые дрались в наших рядах и умирали, как подобало храбрым, он – вдвойне Иуда! И когда он получил свои серебреники в уплату за измену, он сделался христианином и стал позорить нашу религию своим отвратительным, лицемерным усердием отступника! Вот кто такой Лихтенбах! Сказать ли вам теперь, господин аббат, кто такие Граф и Барадье?
– О, мне это известно, вполне известно, дорогой и уважаемый друг! О вас все единогласно отзываются с полным почтением!.. Но, великий Боже! Сколько вражды, сколько озлобления! Неужели только это мне и придется передать пославшему меня?
– Скажите ему, что только такой дерзкий мошенник, как он, мог возложить подобное поручение на столь уважаемого человека, как вы! Объявите ему, что мы его настолько же презираем, насколько он ненавидит нас. Засвидетельствуйте ему, что мы решительно не боимся его. Если он вздумает клеветать на нас, мы ответим ему надлежащим образом, если он захочет начать процесс против нас, мы тоже выступим с обвинениями против него, если он осмелится нанести нам удар, мы будем защищаться! И в таком случае горе ему!
– Вы меня пугаете, – умолял аббат д’Эскейракс. – Подумайте, гнев – плохой советчик!
– Господин аббат, я совершенно спокоен. Вы меня не знаете! Я никогда не предаюсь гневу. Если бы я позволил себе рассердиться, это было бы нечто ужасное! Но для того, чтобы довести меня до гнева, нужно очень много!
– Неужели мне так ни с чем и уйти? Подумайте! Ведь мне известно, что вы подвергаетесь страшнейшим опасностям.
– Благодарю вас, что предупредили. Мы примем свои меры.
– И это ваше последнее слово?
– Нет, господин аббат. Никогда еще ни один священник не уходил от нас, не унося с собой доказательства нашего уважения к сану и посильного пожертвования в пользу церкви…
Дядя вынул из кармана чековую книжку, написал на одном из ее листков несколько слов и подал этот листок своему собеседнику со словами:
– Это для ваших бедных, господин аббат.
– О, царская щедрость! – воскликнул священник.
– Разве вы не сказали, что у вас есть приют в Дамаске? Вы, конечно, обучая там нашему языку, учите также детей любить Францию… Мы – лотарингцы, господин аббат, следовательно, изгнанники. А потому все, что содействует славе и величию Франции, вдвойне интересует нас.
