Ефим Друц - Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон.
— Куда ты лезешь, Артур? Я удивляюсь, что ты еще жив.
— Хочешь честно? Думаю о тебе, а на Агата мне наплевать. Это ему жить недолго.
— В общем-то да. У него тормоза отказали.
— Ты знаешь хоть, что его только что из табора вышибли? Не слыхал? А он на коленях стоял там. Да не отмазался. Приговор остается.
— Параша[120] небось. Тебе кто донес?
— Не важно, Валька. Не в этом суть. Знаю.
— Чего к тебе люди бегают, ровно на исповедь?
— Душа у людей в печали, и — делятся. Известно, что дальше меня ничто не уйдет.
— В душу лезешь. Замочат тебя как пить дать. Очень уж много знаешь.
— Все мы люди, а человек человека обязан понять, иначе будет зверинец. Уходи, Валентин.
— Уговорил, — сказал Кучерявый. — Я покумекаю.
Никто не знал, где залег Агат, и Верка с Гафой додуматься не могли. Кучерявый рыл землю, однако никто ничего не знал. А только зрело общее напряжение. Знали — готовит дело, знали — в любой момент высветит всех до последнего. И сразу предъявит план и расчет операции по минутам. Со страховкой крест-накрест.
Забрел Кучерявый к Володьке в кабак среди дня, по-трезвому. Двое-трое случайных людей были в зале. Володька пил чай в служебном закуте для артистов. Тут же цыганка сидела, раскинув цветастые юбки.
Глянув на Кучерявого, Володька продолжил свой разговор:
— Разломались рома. Не разберешь, где какие: кто городской, а кто полевой, где артист, где придурок в красной рубахе да с чубом.
— Так, — соглашалась цыганка.
Володька разволновался:
— Кто с блатными братается, кто с бизнесменами-гадже…
Кучерявый насупился. Говорят, как будто нет его здесь. Чужой он для них. Он — гадже. К цыгану — не подступись. Но как бы ни было…
— Здравствуй, Володя, выдь на минуту, есть разговор.
Они вышли в предбанничек у артистической.
— Давно не видел Агата?
— Вчера забегал и сказал, мол: Вальку увидишь, так передай, что сегодня здесь буду и потолкуем о деле. Он знает, что ты его ищешь.
— Благодарю, — сказал Кучерявый. — Пойдем, проглотим по маленькой. А то я гляжу, ты пьешь чай. Но чай, говорят, не водка, много не выпьешь.
— Спасибо, морэ, работать надо. С тобой сядешь — не скоро встанешь. А встанешь — недалеко уйдешь.
Кучерявый заухмылялся, польщенный. Володя сказал:
— Вали в зал и садись. Я выйду минут через пять. Буду петь.
— Годится, — сказал Кучерявый.
Музыка зазвучала исподволь. Сперва гитара, а после и скрипка. Вышел, играя, высокий в красной рубахе альтист. За ним с гитарой Володя, пониже ростом, пошире в плечах.
Вернись, любимая, прошу,
Не будь со мною так жестока.
Одной тобою я дышу,
А без тебя так одиноко, —
запел он с цыганским надрывом.
Куда исчезла ты в ночи?
Зачем ты скрылась — непонятно.
Ответь скорее, не молчи.
Вернись, любимая, обратно.
Он вскинул голову, тряхнул шевелюрой.
Вернись, любимая, вернись,
Зачем тебе судьба иная?
Ведь ты — любовь моя и жизнь,
Я жду тебя и так страдаю…
Ответил ему голос женщины, низкий и страстный:
Оставьте ваше колдовство,
Оставьте, не гневите Бога,
И не ссылайтесь на него,
И не ссылайтесь на него,
У вас, мой друг, у вас, мой друг,
У вас, мой друг, своя дорога.
У вас, мой друг, своя печаль,
Свои томления и страсти.
Конечно, мне немного жаль,
Конечно, мне немного жаль,
Но жизнь моя, но жизнь моя,
Но жизнь моя не в вашей власти…
Песня оборвалась. В тишине, оглушившей Кучерявого, раздались шаги. Шел Агат. Он приблизился к столику. Кучерявый едва не охнул: другой человек — осунувшийся, худой, глаза блеклые и под глазами мешки.
— Здорово, кореш, давно не виделись. Все гуляешь? — Взгляд у Агата тяжелый. — Не спился еще, я вижу. Всей водки не выпьешь, всех баб не обслужишь, всех грошей… Ну, ближе к делу.
— Ты звал меня?
— Это ты меня ищешь. И прав. Завтрашней ночью — дело. — Агат помолчал, глядя в точку на переносице Кучерявого так, что тот замер. — Короче, братов пойдем щупать, а то заелись браты. Зажирели. Не узнают.
— Каких таких братов? — выговорил Кучерявый.
— Ромалэ… — Агат нехорошо засмеялся.
— Ты не сдурел, цыган трогать? Огнем они встретят… Я не иду. Пожить хочу мало-мало.
— Тебе так и так не жить, шмакодявка. Я сам тебя замочу, если что.
Кучерявый сыграл в поддавки. Больно уж круто берет пахан, ясно, что не в себе. При таком разговоре из кабака-то живым не выйдешь. Прав был Артурыч.
— Лады, — сказал Кучерявый. — Повязаны мы с тобой, куда денусь. Давай диспозицию, что мне робить? Место, время?..
— Заметано. Сегодня, завтра — не пить ни грамма. Сделаем дело, получишь бабки — гуляй, хоть залейся. А что и как — это завтра. Набирай форму.
— Пошел я, — сказал Кучерявый. — Правда, что ль, покемарю.
— Иди, дорогой. Канай.
Кучерявый ушел. Агат поманил к себе Костю-мокрушника. Тот чалился неподалеку, с марухой, культурно за столиком отдыхал.
— Вот что, — сказал Агат. — Кучерявый, похоже, с катушек слетел. Сечешь? На дело его не беру. Он псих, а работа серьезная.
— Он не продаст, — возразил Костя.
— Голову за него не клади. Если что, он заложит. Я знаю, что говорю. Его надо вырубить. Ты отвечаешь, понял?
Кучерявый не оглядывался, но слежку почуял. Агат не простит — это ясно. Иначе бы вел разговор по-другому. Прохожих нет. Впереди проходные дворы и скверик. Там можно и сквозануть. Он пригнулся, будто шнурок завязать. Плохо дело. Сзади шел Костя-мокрушник, а с ним еще хмырь. Кучерявый затосковал: добраться бы до перекрестка, а там… Но Костя окликнул его, не скрываясь. Кучерявый не обернулся. Костя снова позвал. Кучерявый обреченно остановился.
— Чего тебе, Костя? — спросил он.
— Ты что толковал Агату? Завязываешь?
— Мандражирую, — сказал Кучерявый. — Предчувствия у меня. Агат тянет хевру на беспредел. А это ж — цыгане…
— Агат сам цыган. Ему лучше знать.
— Он уперся, Костя. Скажи, я кого закладывал? И его не продам, пусть делает. Но без меня. Цыгане с ним уже разобрались по-своему. Приговорили его, ты понял? И приведут в исполнение.
Незнакомый хмырь стоял поодаль, как пес, готовый прыгнуть, но Костя еще не скомандовал ему «фас!».
А вот третьего Кучерявый не увидал. Третий — по кличке Перо — вышел откуда-то сзади без шороха и ударил Вальку ножом под лопатку.
