Ефим Друц - Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон.
— Валяй, ври дальше, пока отдыхает музыка.
— Дело было состряпано грубо, — заспешил Кучерявый. — Нашелся мужик, помог подать жалобу… Был пересуд, ты понял, Агат?
— Я понял, понял, что было, но не пойму, куда клонишь.
— Клоню к тому, что после доследствия и двух пересудов вышел отец на волю. А в зоне провел три года. И все узнал: как дружки его продали. А мне завещал…
— Знаю я, что тебе завещали. Только ты не послушал… Пеняй на себя и заткни хавальник. Надоел ты! Закуска киснет. Прими сто грамм.
— Эхма! — сказал Ленька. — Нищему пожар не страшен: взял суму и — в другую деревню.
— Ты к чему? — спросил Агат.
Артур усмехнулся:
— Всего ты боишься, морэ. То к чему, это к чему? Пугливый какой…
— Пугаете, — вроде бы отшутился Агат.
Не удалось, однако, гульнуть. В дверях показались таборные цыгане. Агат всех узнал. Не было только Сашки-баро. Эти — не выпустят. Ох, будет шум: резня, пальба. И менты.
Агат стремительно встал, пошел цыганам навстречу. Один, высокий, худой, опередил его, тихо сказав:
— Идем отсюда. Без шума. Своих оставь здесь.
Агат цыган знал. Это дети. Город его научил другому, чем их учил табор. На улице он сказал:
— Надо машину замкнуть, ромалэ.
— Давай, — кивнул длинный. — Минута тебе.
Агат не спеша влез в «вольво», достал ключи, включил зажигание, дал по газам, и машина рванулась. Высокий выхватил пистолет — да куда уж…
— Найдется, — только и сказал цыган, проводив машину взглядом.
Артур, Ленька и Валька Кучерявый молча сидели за столом. Высокий цыган подошел, поздоровался с Артуром, спросил, кивнув на Леньку и Кучерявого:
— Его холуи?
— Нет здесь его людей, морэ, — ответил Артур. — Вечерком приходите ко мне. Посидим.
— Не можем, дела. А тебе Сашка велел сказать, чтобы ты пока уезжал. Жарко тут будет.
Цыгане ушли. Ленька заметил:
— Не боишься, Артур?
— От судьбы не убежишь! — сказал Артур.
Кучерявый сидел ни жив ни мертв.
— Ну, Артур, — сказал он, — в долгу не останусь.
Ушел он, не попрощавшись.
А музыка вновь гремела, и поднимались парочки танцевать… К Володе-гитаристу спустилась с эстрады цыганка. Танцующие отступили, расселись за столики. Володя взял аккорд, певица вступила:
Пью время, словно горький мед,
И жизнь люблю, и восхищаюсь вами,
Хотя вы снова холодны как лед,
И сердце застывает временами.
Пьянь приутихла, гвалт будто смыло.
Вся ваша святость — это балаган!
Я вижу вас, но вы — совсем другая!
Искал любовь, а отыскал — врага…
Во сне танцует женщина нагая…
«В общем, не очень, — подумал Артур. — А почему-то берет за сердце…»
Все — дьявольская шутка и обман,
Все смоет смерть — придет пора другая…
Жизнь — это тоже адский балаган,
Во сне танцует женщина нагая…
Люди захлопали. Подходили к певице, совали деньги, кто-то и руки ей целовал. Она смеялась, блестя зубами. Артур вдруг завелся. Крикнул Володе:
— «Венгерку» давай! — и пошел, как бывало, с носка на каблук и — дробью неистово. Он не забыл цыганскую выходку.
В комнате было полутемно. На полу стояла толстая свечка в баночке из-под икры. Пламя ее колебалось на сквозняке, хотя занавески и шторы на окнах были задернуты. Верка сидела, сложив руки на коленях. Поодаль стояла Гафа.
— Что будет? — спросила Верка.
— А то, — равнодушно ответила Гафа, — пришьют Агата «ромашки». Он знает, я думаю. Сам такой. Ром. Коса на камень нашла.
Агат, одетый, лежал на койке в смежной комнате, машинально поглаживал потертую рукоять пистолета.
Что там лопочет Гафа? Коса на камень?.. Ну-ну. Посмотрим, кто тут коса, а кто камень. Табор идет к нему в город. Ну, что ж… От таборных не укроешься. Надо смешать колоду. И козыри надо сменить. Есть еще прикуп.
Агат принял решение, встал, вышел к женщинам. Верке сказал:
— Остаешься. Вот бабки. Через неделю не будет меня, не дергайся с места. Живи, как жила.
Верка вскочила:
— Агат, Агат…
— Цыц, — бросил Агат. — Я сказал.
— Куда ты, морэ? — спросила Гафа, хотя такого как будто и не положено спрашивать у мужчины.
Агат покосился на Гафу, на Верку и снова бросил, как сплюнул:
— В табор, сикухи.
Глава 6
Разборки
Такого в таборе не бывало. Собрался крис в деревенской избе, и перед всеми встал на колени Агат. В тишине слышно было дыхание стариков.
— Я за смертью приехал, ромалэ, — сказал Агат. — Виноват перед вами. Убейте.
Старики молчали. Сашка не знал, как быть. Агат заявился в табор один. Законы знает. Приговорен… Может, сломалась душа? Не такой он… Значит, пошел ва-банк. Жить-то он хочет. Но в данный момент он гость. Гостя не убивают. Что делать, баро? Думай, думай. Люди, хочешь или не хочешь, спросят тебя.
Тут пхури заговорила:
— Каждый из нас, ромалэ, в своей печали и в своей радости. Так мы устроены. Но на всех есть закон. А кроме закона цыганский Бог — Дэвла… Он жизнь, он и смерть… Человек одинок, ромалэ, вы знаете. Каждый плывет в реке жизни, не зная ее истоков. Этот цыган, ромалэ, он на коленях, приговорен. Убьем его — одним из нас на земле станет меньше, и сами сделаем так. Только ведь сам он явился на суд. Не утаю, ромалэ, я дала Сашке совет, чтобы послал человека в город покончить с Иваном. Мне карты велели. Тот человек погиб от пули, мы знаем. Но Ванька себя защищал. Он цыган, не овца…
Старики заговорили: «Так всегда было», «Верно говоришь…», «Думать надо, ромалэ», «А с Ванькой что делать?».
Пхури подняла руку.
— Расскажу я историю, может, она что и прояснит. Один цыган не мог удержаться, чтобы не воровать, чтоб удаль свою не показывать. Но и совесть имел. Так тоже бывает. Пошел он к попу: «Батюшка, хочу покаяться да передать церкви деньги за краденых лошадей. Помолись за меня». Поп деньги взял. Прошло время, снова цыган идет: «Батюшка, каюсь, вот еще деньги». Поп взял. Когда цыган в третий раз заявился с этим же делом, поп говорит: «Что ты мне деньги носишь? Лучше бы ты работал да покупал себе лошадей, не воруя». Цыган ответил: «Ты в этом деле не понимаешь. Краденые лошади лучше купленных. А деньги — пыль, деньги цыгану не впрок».
Старики засмеялись, огладили бороды. Пхури продолжила:
— Ваньку гордость из табора увела, первым стать захотел. Не здесь, так хоть в городе, в воровстве. А жизнь повернула его обратно. Думаю, можно принять его в табор. Повинную голову меч не сечет.
