Ефим Друц - Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон.
Тимофей вздохнул, допил чай, вытер губы и бороду.
— Живи как хочешь, Иван, я обещал цыганам с тобой поговорить. Вот и поговорил. Пойду. Прощай, сынок, думаю, не увидимся больше…
Он встал и вышел. Агат и не двинулся, а смотрел в одну точку. Потом медленно отодвинулся от стола, поднялся, шагнул к окну. Цыган стоял теперь возле подъезда, как изваяние. Агат взял бинокль. Парень был с виду молод, лет двадцати. Зевнул, потянулся, сплюнул, зажег сигаретку.
— Бери такси, Верка, съезди за Кучерявым. Да пулей, мать в бога-душу.
Верка вылетела.
Вернулась она с Кучерявым, и с ними двое еще, на подхват.
— Такое дело, Валька, — сказал Агат. — Видишь, торчит цыганок? Вон тот. Вроде меня пасет. Убери его с глаз.
— Усек, — кивнул Кучерявый. — Иду!
— Работай, кореш. А я погляжу.
Кучерявый с ребятами перешел улицу. Цыган покуривал.
— Дашь закурить, браток? — спросил Кучерявый.
— Можно, — согласился цыган и сунул руку в карман.
Двое схватили цыгана за руки. Кучерявый обшлепал его, нашел нож.
— С лезвием ходишь, — сказал Кучерявый. — Тебе не положено. Конфискую.
— Вы, ребята, шли бы себе, — невозмутимо произнес цыган. — Дело не ваше, отваливайте. Ищете приключений? Найдете.
— Ишь ты, — сказал Кучерявый, — бесстрашный.
Цыган неожиданно вывернулся из их рук, прянул в подъезд; Кучерявый достал свою пушку и разрядил ему вслед обойму.
— Конец ему, — крикнул подручный, сунувшись в двери. — Уходим.
На улице было пусто. Перебежали асфальт.
Агат сидел у стола за бутылкой. Спросил, не глядя:
— Порядок?
— Порядок, — сказал Кучерявый, переводя дух. — Рвем когти?
— Садись, не базарь. Мусора разгребают организованную преступность. У них по плану облава в Новогирееве.
— Ты хозяин, Агат, но и у нас свои нервы. Ты пригляделся бы…
— Считай, я к тебе пригляделся. Что дальше?
— Дальше, — сказал Кучерявый, — слушай историю из жизни.
— На хрен мне твои байки? На, выпей… Ну, говори, что хотел.
Кучерявого как прорвало. Хватив полстакана, он сбивчиво рассказал историю, которой в другое время, положим, на шконке в бараке в зоне, хватило бы на полночи. Суть истории была в том, что московский пацан не хотел воровать, хотя с блатными дружил. Но, как в песне «Судьба во всем большую роль играет», кодла его подставила следствию после квартирной кражи с разбоем. В милиции оперы били его, дальше — тюрьма на Сретенке, камера с паханом и парашей на двадцать подследственных… Суд был неправедный. И по Указу сорок седьмого года врезали парню семь лет ни за что. И так далее.
…Он бы еще говорил, хотя Агат слушал его, не слыша, но на полуслове вбежала Верка.
— Менты! — вскричала она.
Агат поднялся спокойно, заметил:
— Ну, Кучерявый, ты говорок. Складно врешь. Только к чему, я не понял.
— К тому, Агат, что тот пацан — отец мой, — сказал Кучерявый, страдая.
— Канаем! Доскажешь после.
В этом кабаке Артур бывал не только потому, что здесь пели цыгане, но и потому, что друг его здесь работал, Володя-гитарист, известный всей Москве. Услышишь его — не забудешь. Тогда и поймешь людей, готовых за песню отдать и деньги, и душу. А денег здесь не считали.
На этот раз Володя играл и сам пел по-цыгански таборное, незатейливое, но бередящее души.
Захасиём, ромалэ,
Запиём биду[117].
Кончив песню, он подошел к Артуру.
— Спел бы старину, морэ, — попросил Артур.
— Дома спою, — ответил Володя. — Здесь не поймут. А дома за столом… Рома закоренные. Питерские. Родня мне. И дела у них — романэс! Помню, цыганский ансамбль я спасал от разгона в Измайлове, в кабаке. Тетка моя там командовала. А цыган — два десятка, притом половина — лишние, ни спеть, ни сплясать. Выгнал я их, и что же думаешь? Тетка разволновалась. Может, ты знал ее — Клава, Клавдия Ивановна… Заявляется ко мне Стас. Он заправлял в районе. Бандит. Говорит мне с ходу: «Володя, ты будешь смеяться, но тетка твоя просила тебя отсюда убрать». — «Как это так?» — «Да вот так. Я лучше ее уберу, чтоб петь тебе не мешала». — «Не надо, Стас, пусть живет и работает!» Еле уладили…
Между тем Володю звали со всех сторон: «Спой, дорогой, куда ты делся?»
— Извини, Артур, надо. Работа.
Кабак жил обычно. Галдели пьяные. Кто-то пил с тостами. Смеялась женщина. Артур поднялся, чтобы уйти, но вдруг заметил в углу постаревшего Леньку Козыря, голубятника из своего детства. Едва узнал его.
— Ленька! — окликнул Артур, и тот поднял голову.
— Кто ты? Неужто Артур?!
— Ну, ты даешь. Не узнал?
— Присаживайся… Пить будешь?
— Я кофе выпью. Ну, как ты, Ленька?
— Живу. Побыл в гостях у хозяина[118]. Ныне — свободен, как ветер.
— За что сидел?
— За трианду. Не знаешь? Ломка[119] денег. Цыгане научили. Время было голодное, я с ними ошивался. Ну, научили…
Артур расхохотался:
— Куда ни кинь — всюду цыгане.
— Летом ко мне один сильно деловой цыган приходил, к себе звал.
— Агат?
— Точно… Ты-то откуда знаешь? Он сейчас будет сюда, его дожидаю.
— Знаю, Ленька. Не связывайся. Пролетишь.
Ленька хотел возразить, но Агат уже шел к столу со своими.
— Смотри-ка! — вскричал Агат. — Я с ума сойду. Опять этот мужик здесь! Прямо наваждение какое-то. Теперь он с Ленькой сидит. Нечистая сила! Да ты не…
Агат запнулся, и Артур понял, в чем дело. Агат, несомненно, вспомнил о Бэнге — нечистой силе.
Цыгане имени этого не произносят — боятся. И он, значит, суеверен.
— Давай! — крикнул Агат официанту. — Чтобы — все!
Стол был накрыт, словно в сказке о скатерти-самобранке.
— Ты, Ленька, подумал? — спросил Агат.
— Чуть погоди, — сказал Козырь. — Ты извини, завяз я в одном своем деле. Потерпишь?
— Подсуетись, а то я передумаю.
Кучерявый сказал:
— Агат, ты меня не дослушал насчет отца.
— Валяй, ври дальше, пока отдыхает музыка.
— Дело было состряпано грубо, — заспешил Кучерявый. — Нашелся мужик, помог подать жалобу… Был пересуд, ты понял, Агат?
— Я понял, понял, что было, но не пойму, куда клонишь.
— Клоню к тому, что после доследствия и двух пересудов вышел отец на волю. А в зоне провел три года. И все узнал: как дружки его продали. А мне завещал…
— Знаю я, что тебе завещали. Только ты не послушал… Пеняй на себя и заткни хавальник. Надоел ты! Закуска киснет. Прими сто грамм.
— Эхма! — сказал Ленька. — Нищему пожар не страшен: взял суму и — в другую деревню.
