Ефим Друц - Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон.
— Чего мне бояться? Здравствуй.
— Куда этот перстень делся? — спросил Кучерявый. — Агат икру мечет.
— Ты лучше не встревай в это дело, — предупредил Артур.
Кучерявый не отставал. На этот раз он был трезвый. Толпа обтекала их.
— А из-за тебя, борода, — сказал Кучерявый, — много смуты. И я, в натуре, не понимаю, что ты за птица.
— Тебя как мама твоя назвала? — спросил Артур. — Имя-то есть у тебя? Ну так вспомни, представься.
— Ну, Валька…
— Не Валька, а Валентин. Пошли в кафе, потолкуем.
— Не против, — сказал Валентин Кучерявый.
Сели за столик. Артур взял в руки меню, его передернуло.
— Не тушуйся, Артурыч, капусты хватит. Делай заказ. Коньяк не забудь. Закусь бери на свой вкус.
Официантка взяла заказ, знающе покосилась на Кучерявого. Через минуту был и коньяк — не в фужерах, бутылка армянского, зелень была, огурчики, холодное мясо, рыбка с лимоном.
— Будем знакомы, Валентин, — сказал Артур. — А что не так, того не было, оно сплыло. Будь здрав… — Он приподнял фужер и пригубил коньяк.
— Будем живы, Богу милы, а людям не угодишь, — скороговоркой сказал Кучерявый, хлебнул из своей посудины и неспешно, с шиком, взял вилочкой огурец. — Ну, и откуда ж ты взял цыганский замок, то есть перстень? Не засекречено?
— Тесть в таборе подарил. Сперва погибла жена. — Артур помолчал. — Потом умер тесть. То дела давние. Он был в таборе вожаком, ты понял? Сашка теперь.
— Видел я сон, — сказал Кучерявый, подперев рукой голову. — Будто с мамой моей еду в поезде в город, с покойницей. И зекаю[112]: нету, нет мамы! Кинулся в поиск, а поезд пошел. Пошел и другой, навстречу. Стою между ними, качаюсь. Все же прыгнул в один из тех поездов. А там мужик сидит, хавает. Поезд, что ли, качнуло, задел я его, выбил у него тарелку, а он говорит: «Иди, неси мне пожрать. Иначе я тебя убью». Отвечаю: «Ладно». Пошел и думаю: «Где же взять? Нет ни буфета, ни станции, нема и людей…» А у меня, между прочим, пушка в кармане… Мне ли трястись… Но боюсь я этого мужика, знаю, что виноват перед ним…
— Нехороший сон, — заметил Артур.
— Да ты слушай, Артурыч, дальше-то что. Мужик затопал, косарь[113] у него, и бьет меня, чую, сзади. Ору: «Умираю, мама!» А мать говорит так тихо: «Ты не на тот поезд сел, сынок».
— Да-а, — протянул Артур. — Что же ты с поезда не слезешь? Духу не хватает?
— Заехал я в непонятную, Артур.
— Помнишь все-таки поезд? Чего же ты к бабе полез?
— Бухой был, — ответил Кучерявый. — Что скажу тебе, не поверишь: к блатным я попал случайно. Мать померла, один остался, меня деловые пригрели. Агат отмазал меня и взял. Он в законе, а я кто? Шестерка при нем… Вот так.
— Небось и кровью запачкался, Валентин?
— Ты не поп, а я не на исповеди. Много чего за мной числится. Я ведь в розыске. Не продашь?
— Интересный у нас разговор.
— А ты думал, — с апломбом сказал Кучерявый. — Меня люди знают. Выпьешь со мной?
— Изволь… Ты с горки летишь, Валентин. Включай тормоза, пора.
— Не тронь, — с угрозой сказал Кучерявый. — Не тронь мою душу, она живая.
— Ну, извини, — сказал Артур. — Дело твое. Тогда конец разговору.
— Ладно, чего там. — Кучерявый махнул рукой. — Дяхон[114] у меня был. Весь городок держал в страхе: псих, каких мало. Все знали, что у него с войны парабеллум трофейный. Я, между прочим, в него характером. И положил мой дяхон глаз на девчонку одну. Она на почте работала. И вроде они столковались, но девочка была твердая, целка. С папой-мамой жила. Тут дяхон на год завербовался. Куда-то в Туркмению, на урановый рудник. Польстился на гроши. И говорит ей: вернусь, обвенчаемся. Ходи тут с кем хочешь, но сохрани себя в чистоте. Он вернулся на «Москвиче». Заработал. И узнает, что местный хмырь, приблатненный, девочку заманил на пикник, подпоил, да и вспахал целину, поставил ей градусник[115]. Весь городок узнал. Она сорвалась, уехала в Ленинград… Дяхон сперва нашел того фраера и натурально кастрировал. Потом завел «Москвича», поехал своим ходом в Ленинград. Да она спряталась так, что — ни адреса, ни наколки… Боялась его… Время шло, он женился. Тут помер ее пахан[116]. Она приезжает на похороны. Ну, встреча… Дяхон ей говорит: «Давай все по-старому. Не забыл я тебя. Уедем вместе». Она ему: «Что ты! У меня в Ленинграде дети и муж. Я не могу». А он ей: «И у меня растет сын. Да только ты в моем сердце». Она возражает: «Ты психованный, с тобой пропаду, сядешь в тюрьму». Короче — не согласилась. И остались оба как были. Дяхон мой спился, за парабеллум ему дали срок, в зоне сцепился с кодлой, его замочили. И у нее муж куда-то пропал. В общем, они свое упустили. И я свое упустил, ты понял, Артурыч? Кровь, говоришь? Я когда кровь пустил одному чуваку — в первый раз, — то как ослеп. Ничего не вижу, все красное. В церковь хотел бежать и молиться. Да не в церковь пошел, а на хату к биксе. Пил двое суток, все залил в себе. А дальше само пошло и поехало. Но на тебя напоролся… Ох, как ты мне не понравился! Я бы тебя запорол тогда в поезде, кабы не цыгане.
— Не скажу, Валентин, что и я полюбил тебя с первого взгляда, — аккуратно проговорил Артур. — Нехорошо ты там выступил. Да и после того.
— Встань, — сказал Кучерявый.
— Зачем тебе?
— Ну, сиди. Поверни голову влево. Так. Теперь вправо. Не боись.
— Да ты что? — засмеялся Артур.
— Жить долго будешь, — очень серьезно ответил Кучерявый. — Если профили совпали, такая примета есть, то помрет человек.
— Пьем мы с тобой коньяк, — заметил Артур, — а веселья не прибавляется.
— Слышь, Артурыч, а это ведь я взял с твоего стола туфту с лысиной дедушки Ленина. Хотел тебя замочить за обиды.
— Не передумал?
— Зря ты смеешься: если я что удумал — я делаю. Но если честно, остыл я тебя мочить. Расхотелось. А, между прочим, Агат вас достанет. Замок он возьмет.
— Не будем гадать, Валентин. Жизнь покажет. Лично я за жизнь Агата сегодня не дал бы и сигарету без фильтра. Он червь против табора. Ты меня понял?..
Возвращаясь домой в одиночестве, Артур вдруг подумал, что у Агата шестеркой меньше. Или так: потерял Агат кореша.
Он поймал себя на том, что усваивает блатной жаргон.
Глава 5
Коса на камень
Сашка стоял, прислонясь к дереву, и поглядывал на молодого цыгана, переминавшегося с ноги на ногу. Вечерний лес был спокоен, и только какая-то птица вскрикивала, словно звала на помощь.
— Так ты иди, морэ, и делай, что надо, — сказал Сашка.
— Тебе надо, баро? — спросил цыган.
