Ефим Друц - Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон.
— Здорово, ромалэ, — сказал Артур, — в гости пришли? Зайдите.
Агат сторожко вошел. Кучерявый помешкал. Цыган полуобнял его, чуть тиснул, — у Кучерявого перехватило дыхание.
— Шагай, дорогой, не стесняйся.
В комнате за накрытым столом сидели таборные.
— Батюшки! — вскричал Сашка. — Кого вижу? Иван! Зазнался ты, в табор не кажешь глаз. Ждем тебя, морэ, ждем. Да ты не один? Знакомь с другом.
Агат посмотрел на сникшего Кучерявого.
— Здорово, Сашка! — выдавил он. — Не думал, что ты здесь.
— Да вот, приехали в гости, Иван. Хозяин нас принимает… Не обижает нас, нет. И тебя не обидит. Он человек добрый.
— Он мне не нужен, — сказал Агат. — Мне перстень нужен.
— Ишь ты, — проговорил Сашка. — Ты, значит, по делу. Ты деловой. — Он сменил тон: — Забыл закон, Ваня? Или давно ты не Ваня-цыган, а вор в законе, по-вашему? Захотел воровскую малину устроить в таборе, гнида?
— Дай ему в лоб и гони, — флегматично заметил атлет, ненароком опустив руку на плечо Кучерявого, и у того подогнулись коленки. — А то и я могу.
Агат инстинктивно дернулся, но пистолет за поясом был не взведен; нет, не успеть. Сашка предупредил:
— Ванька, пушку не тревожь. Городских пугай, мы не пугливы. Руки на стол, ну!
Он аккуратно вынул ТТ из-под куртки Агата, извлек обойму, сказал:
— Хватай свой пугач, нам не надо. И, как молитву, запомни: в этот дом тебе нет дороги. За семь верст обходи Артура. Да ты, золотой, и в таборе дорожил своей шкурой, а мы, если что, ее с тебя спустим и в городе. По закону. До кости.
— Ладно уж, ромалэ, — встрял вдруг Артур. — Я им чаю налью, раз пришли. Кончим миром.
Агат вызверился, его прорвало:
— Не лезь, чужак, в разговор!
— Кто тут чужак? — спросил Сашка. — Не ты ли, лагерная гнида?
Кучерявый вывернулся из-под ладони цыгана, сказал Агату:
— Нас здесь не поняли, да? Канаем, Агат?
— Ты, фрей[110], — оскалился цыган-опекун, обнаружив знание лагерной фени[111], — закрой хавальник.
Вновь положив свою лапу на Кучерявого, он его вывел за шкирку из комнаты, расположил перед входной дверью и вышиб пинком из квартиры.
— Зачем же так, Митя? — засмеялся Сашка.
Может, Митя ответил бы, но на лестнице грохнуло: Кучерявый пальнул в закрытую дверь, и дырочка в ней задымилась.
— Вот сволочь! — вскричал Сашка. — Иван, уйми своего дурака, милиция прибежит!
— Замри, Кучерявый, мать-перемать, — заорал Агат. — Я иду! Раком поставлю! — Ни на кого не глядя, он вышел.
— Что за люди! — вздохнул Митька. — Мало им, значит.
— Агат не отступится, — сказал Сашка, — пошлет своих. Жди, Артур. Митька пусть поживет у тебя. Осторожней ходи по городу. Дело не шутка. Покоя не будет.
Кучерявый психовал, его мутило от злости. Цыгане! Видал он их всех в гробу… А с этим фраером трепаным надо кончать. Довольно двух раз… Два раза его, Кучерявого, кинули, как сопливого лоха. Дела Агата — это его дела, а он, Кучерявый, замочит Артура этого, если не завтра, так послезавтра.
Вечером Кучерявый уже с холодным расчетом отправился к дому Артура и ошивался там часа два, следя за окном и подъездом. Было предчувствие: выйдет.
Свет в окошке потух. Ага. Подъезд загремел. Вот и хозяин хавиры. Но не один. С Артуром цыган-амбал. Стало быть, прикрывает. Пошли погулять, значит, суки. Ну-ну. Голос фраера:
— Не сидеть же…
— Пройдемся, морэ. — Это амбал.
Гуляйте, суки позорные. Пройдитесь. Пока вы живы.
Они ушли на проспект. Выждав, Кучерявый скользнул в дом, взвился по лестнице, без проблем вскрыл замок. Пошарил лучиком фонаря. В комнате на столе, как на выставке, перстень. Ну, фраер!.. Тот самый замок, на который цыгане только что не молятся. За который Агат отдаст душу. Кучерявый сунул перстень в пистончик брюк, так вернее. Еще были в комнате книги, картинки по стенам, папки с бумагами. Макулатура. Кроме замка с портретом, взять нечего. У Кучерявого опытный взгляд. Для науки оставить бы тут на столе хорошую кучу дерьма, да время не позволяет. Вернутся они с прогулок — нарвешься на этого чемпиона в тяжелом весе. Настроение Кучерявого стало совсем не то. Он внутренне похохатывал. Агат еще и зеленых подкинет. Расслабился, прежде чем отвалить. И вдруг — щелчок выключателя, свет. Он и пушку выхватить не успел.
— Ты что делаешь, поганец? — спросила Гафа пронзительно. — Агат послал? — Она взялась неизвестно откуда и подступила — руки в бока.
Тронуть нельзя. Эта баба — Агата. А подобралась как тихо. Пугнуть? Кучерявый тронул перо, притыренное в рукаве.
— Агат, говоришь? — потянул он резину. — Вроде того, родная. Вроде Володи, наподобие Николки…
— За перстнем?
— За ним, — вздохнул Кучерявый. — Не стой на пороге, защекочу.
— Взял?
— Тут нет. Носит, видать, при себе. Линяем?
— Канай отсюда, парчушка.
— Оревуар… Чао, детка.
Кучерявый рванул мимо Гафы и ссыпался в полутьме по лестнице.
Кабак гремел. Агат сидел с кодлой, пил. Между столиками вертелся цыган с гитарой. Подвалил и к Агату:
— Заказывай песню, морэ.
— Душа болит, — бросил Агат. — Сам знаешь, что надо. Прими коньячку… И делай.
Взорвался аккорд, кабак поутих, официанты умерили прыть: с блатными шутки плохи. И гитарист зарыдал, поводя плечами:
Любовь по капле истекает.
Всегда кончается она.
И в небе одиноко тает
Неуловимая луна.
Не знаю, что со мною будет,
Придет ли от любимой весть?
Кого судить? И все мы — люди,
Какие от рожденья есть…
Все переменчиво по сути.
Одно мгновение — судья!
Вся моя жизнь — в одной минуте,
Я — жил, и — умираю я!
И вновь твержу себе упрямо:
Пути другого в мире нет.
Прощай, я умираю, мама!
И в мире погасает свет.
Блатные ловили взгляд Агата. Как он среагирует, так и они. А он пьяно плакал… В такую минуту — не подставляйся, и лучше быть от него подальше. Не вякнуть. Смолкла гитара, и гитарист поклонился. Агат с силой сунул ему в карман веер долларов, не считая их. Тот опять поклонился, тряхнув волосами, и отступил. Вся хевра загомонила.
«Чавэла!» — кричали, не зная, что это значит. Били ладонями по подметкам.
— Канаем! — сказал, поднявшись, Агат, но в зал картинно вступил Кучерявый.
— Здорово, ромалэ, — орал он, хотя из цыган тут были только Агат да лабух с гитарой. — Шампанского всей компании. — Он положил деньги на поднос проходившего официанта.
— Гуляешь? — определил Агат. — С чего бы?
— Люблю тебя, морэ, хочу уважить. — Он растолкал шестерок, зачем-то прикрывших Агата. — I fa, возьми. От души.
