Анри Шадрилье - Тайна Медонского леса
– Ма… ма… – бормотал он невнятно.
Испуганная Мари хотела было его остановить, так как положение бедного Фрике было не из завидных, но на этот раз и ее влияние оказалось бессильно, Арман не слышал даже, казалось, магического голоса, которому так привык подчиняться.
– Ма… ма… – продолжал он сквозь стиснутые зубы.
– Мари?.. Вы хотите сказать Мари? – спросила молодая девушка.
Но Арман отрицательно замотал головой.
Тогда сам Лефевр, припомнив слова, произнесенные д'Анжелем после дуэли, попробовал заметить, что больной хочет выговорить слово мать.
Но Арман еще отчаяннее замахал головой, продолжая все свое неизменное: Ма… ма…
Тогда Фрике, успевший между тем уже встать с земли, подоспел на помощь.
– Я понимаю, что он хочет сказать, – шепнул он Лефевру, – только, знаете, боюсь, потому что имя это может его довести до окончательного бешенства.
Затем юноша прибавил уже вслух:
– Марсиа!
Фрике угадал: больной силился произнести именно это имя; но впечатление было слишком сильно, с несчастным Арманом произошло после этого что-то ужасное, невероятное. Сильные мужские руки едва могли его удержать, так силен был припадок. Он разбил себе голову и руки о стену дома, и только через полчаса удалось его наконец увести в комнату.
Пока Мари обмывала исцарапанное лицо и руки несчастного, Фрике с Лефевром рассуждали о случившемся.
– Ясно одно, что он живет этими ужасными воспоминаниями, что ненависть и злоба работают в нем с невероятной силой; но делать вывод из всего этого – дело уже не моего ума, не моих познаний, – говорил Фрике. – Вы, господин Лефевр, как человек опытный, наконец, как врач, можете, конечно, предвидеть последствия этого припадка, но я тут не вижу ничего утешительного.
– Да и сам-то я не специалист по душевным болезням, – вздохнул Лефевр. – Исход определить очень трудно.
Весь вечер просидел старик за своими медицинскими книгами. Фрике помогал доброму Лефевру и перерыл всю его библиотеку.
В одиннадцать часов вошла в кабинет отца и Мари.
– Теперь спит, – объявила она. – Галлюцинации мучили его часа два после вашего ухода, а потом стал стихать и уснул.
– А говорил он? – спросил Лефевр.
– Говорил, только так непонятно, бессвязно. Чаще всего повторял: матушка… судьи… стража… кровь… Марсиа… Упоминал и мое имя, – опустив глаза, прибавила девушка.
– Ну, детки, можно, кажется, надеяться… – заговорил Лефевр. – Должно полагать, что серьезного органического повреждения нет, что это временное поражение мозга. Ясно, однако, и то, что всеми этими напоминаниями мы оказали ему медвежью услугу.
– Значит, не надо говорить с ним о прошлом? – спросил Фрике.
– Напоминать-то можно, только осторожно, выбрав время. Немало возились мы с ним, дочурка, надо постараться довести дело до конца – вернули жизнь, вернем и человека. Сильное потрясение было причиной потери разума, сильное потрясение и вернет его нашему пациенту.
– Сами же вы сейчас сказали, что всякое волнение гибельно для него, вредно, а теперь говорите, что необходимо сильное потрясение? – с недоумением поглядел на старика Фрике.
– Ах, говорю же тебе, все зависит от момента… И к тому же надо это сделать осторожно, с подготовкой… Одним словом, я говорю тебе, по-видимому, совершенно несообразные вещи, тогда как на деле…
– Да, так, по-вашему, было бы, например, весьма полезно окружить его знакомой обстановкой, знакомыми лицами? Перевезти его в Версаль к матери, повесить перед его кроватью портрет его покойного отца, поставить в его комнату прежнюю мебель, те вещи и безделушки, к которым он привык с детства…
– Без сомнения! Знакомые образы вызвали бы в нем приятные, отрадные воспоминания, успокоили бы его тревожный дух, рассеяли бы гнетущие его тяжелые думы. Благодетельное равновесие было бы, наверно, спасением.
– Так надо же попробовать, папа! – обрадовалась Мари.
– Да думаете ли вы, господа, о чем говорите? – горячо остановил их Фрике. – Ведь он должен увидеть в этом доме, среди милых, знакомых лиц и лицо своего врага, своего убийцы! Ведь в доме его матери живет теперь этот лжесвидетель, этот бесчеловечный негодяй де Марсиа!
– Как же быть? – тоскливо поглядела на него дочь Лефевра.
– Надо все хорошенько обдумать, обсудить… Утро вечера мудренее. Теперь уже поздно, пора спать… Завтра утром надо будет на что-нибудь решиться, – наставительным тоном закончил Фрике и пошел спать.
Обитатели маленького домика в Кламаре провели эту ночь тревожно, без сна. Один Фрике спал, по обыкновению, как убитый; зато и проснулся он раньше всех. Старик Лефевр, дочь его и Арман д'Анжель уснули только под утро, и потому в доме было все тихо, когда встал Фрике. Утро вечера, вероятно, мудренее, так как юноша, наскоро одевшись, присел к письменному столу Лефевра и написал следующее:
«Не беспокойтесь. Направляюсь немедленно в Париж. Оттуда проследую в Версаль. Завтра же открываю военные действия. Пожелайте мне от доброго сердца того, чего я сам себе желаю: смелости и успеха».
И никого не разбудил, никем не замеченный вышел из дома своего благодетеля Состен Фрике. Он не взял с собой никакого оружия, не захватил и драгоценных документов, а между тем шел прямо к врагу, к Альфонсу де Марсиа. Фрике надеялся только на свой здравый смысл и юную отвагу и вверял себя воле рока.
Достаточно ли было этого для вступления в открытый бой с таким врагом, как де Марсиа?
IV
В волчьей пасти
Прошло уже несколько недель с того рокового вечера, в который Флампен получил приказание заколоть своего приятеля Фрике.
Не имея никаких известий о Фрике, де Марсиа считал его убитым. Одно только тревожило неаполитанца – это исчезновение самого Флампена. Долго искал он объяснения этому странному обстоятельству и пришел наконец к такому заключению:
Ровно в одиннадцать часов, как было условлено между нами, пришел я к Иенскому мосту, чтобы доплатить услужливому парню обещанную сумму. Я явственно слышал крик, ужасный, раздирающий душу крик… Несмотря на темноту, я мог заметить каких-то людей на мосту и затем ясно слышал, как в воду бросили что-то тяжелое. Был, конечно, сброшен человек, и человек этот и был, вероятно, Флампен, тщетно взывавший перед тем о помощи. Будь он жив, так, конечно, давно бы уже пришел ко мне за деньгами; он знал мое имя и мог легко разыскать меня. Он не выпустил бы из рук такой крупной суммы. Не идет за ними, значит, отдал душу Богу. Тем лучше для нас с Сусанной – маленькая экономия. Но вот что любопытно: как порешили нашего молодца? Нет сомнения, что он выполнил возложенное на него поручение, так как я сам читал в газетах, что на бульваре Латур-Мобур, близ кабака вдовы Сулайль было найдено мертвое тело какого-то неизвестного молодого человека. Человек этот был, конечно, тот, которого мы ждали, так как у него не нашлось ни родных, ни знакомых, никто не признал его трупа, выставленного потом в морге. Флампен же имел, вероятно, неосторожность похвастать полученными от меня деньгами кому-нибудь из своих приятелей – те и расправились с ним по-свойски. Печалиться об этом мне, конечно, не приходится, как не приходится горевать и о преждевременной кончине самой вдовицы Сулайль. Дело это погребено теперь на веки, живых свидетелей, кроме меня самого, не имеется. Следовательно, все обстоит благополучно, и я могу спать спокойно.
