Гастон Леру - Тайна желтой комнаты
Она, конечно, решила, что больше, чем отца, ей следует опасаться этого молодого человека и его неусыпной бдительности, ведь он все знал и умел все предвидеть! Я вспомнил, как метрдотель, прислуживая нам, особо рекомендовал великолепное шабли, которое наверняка побывало на столе профессора и его дочери.
Так прошло больше четверти часа. В этих исключительных обстоятельствах, когда нам во что бы то ни стало надо было проснуться, я решил прибегнуть к суровым мерам и вылил на голову Рультабия кувшин воды. Он открыл глаза — наконец-то! — но взгляд у него был такой жалкий, сумрачный, безжизненный, я бы даже сказал, без проблеска мысли. И все-таки это была определенная победа. Я решил подкрепить ее и, приподняв его, влепил Рультабию пару пощечин. О счастье! Я почувствовал, как он напрягся в моих руках, и услышал его шепот:
— Продолжайте, только не так шумно!..
Продолжать хлестать его по щекам и не шуметь при этом показалось мне делом невозможным. Тогда я принялся щипать и трясти его, и вскоре он уже мог держаться на ногах. Мы были спасены!..
— Меня усыпили, — молвил он. — Ах, я провел ужасные четверть часа, прежде чем окончательно свалился… Но теперь все прошло. Не покидайте меня…
Не успел он закончить фразу, как до слуха нашего донесся страшный крик, прокатившийся по всему замку, воистину смертный крик…
— Какое несчастье! — взвыл Рультабий. — Мы опоздали!..
И он кинулся к двери, но, ударившись о стену, упал, так как все еще нетвердо держался на ногах. Я же с револьвером в руке уже бежал по галерее; словно безумный летел я к спальне мадемуазель Станжерсон. Добежав до пересечения сворачивающей галереи с правой галереей, я увидел, как из апартаментов мадемуазель Станжерсон выскочил какой-то человек и в несколько прыжков очутился на лестничной площадке.
Я не мог совладать с собой и выстрелил… Револьверный выстрел с грохотом прокатился по всей галерее, но человек, продолжая свой бешеный бег, уже успел скатиться по лестнице. Я бежал за ним с криком: «Стой! Стой, или я убью тебя!..» Достигнув, в свою очередь, лестницы, я увидел бегущего навстречу мне из глубины галереи левого крыла замка Артура Ранса, кричавшего:
— Что случилось?.. Что случилось?..
Мы с Артуром Рансом сбежали вниз по лестнице почти одновременно; окно в вестибюле было открыто. Мы отчетливо видели фигуру бегущего человека и, не отдавая себе в этом отчета, инстинктивно разрядили свои револьверы в его направлении. Человека этого отделяло от нас не более десяти метров, он пошатнулся, и мы уже было решили, что он вот-вот упадет, когда следом за ним выпрыгнули в окно, но человек вдруг кинулся бежать с новой силой. Я был в носках, американец — босиком, у нас не было никакой надежды догнать его, если даже наши револьверы оказались бессильны! Мы выпустили свои последние патроны, а он все бежал, бежал… Но бежал он по правой стороне центрального двора, туда, где кончалось правое крыло замка, в тот самый угол, окруженный рвами и высокой оградой, где не было никакой возможности скрыться и откуда был только один выход — дверь маленькой комнаты, расположенной выступом, в которой жил теперь лесник.
Бегущий впереди человек, хоть и был наверняка ранен нашими пулями, все-таки сумел оторваться от нас метров на двадцать. В это время сзади, над нашими головами, открылось одно из окон галереи, и мы услыхали голос Рультабия, отчаянно кричавшего:
— Стреляйте, Бернье! Стреляйте!
И посветлевшую в этот миг от лунного сияния ночь прорезала еще одна вспышка.
При свете этой вспышки мы увидели папашу Бернье, стоявшего со своим ружьем у входа в донжон.
Выстрел был метким. Тень рухнула на землю. Но успев добежать до угла правого крыла замка, человек этот упал уже за углом, то есть мы видели, как он падал, но на землю-то он упал с другой стороны стены, которую нам не было видно. Через каких-нибудь двадцать секунд Бернье, Артур Ранс и я — все трое — очутились за углом этой самой стены. «Тень» лежала недвижно у наших ног.
Разбуженный, очевидно, от своего летаргического сна криками и выстрелами, Ларсан, открыв окно своей комнаты, кричал, как совсем недавно кричал Артур Ранс:
— Что случилось? Что случилось?..
А мы… мы склонились над «тенью», над таинственной мертвой «тенью» убийцы. Вскоре к нам присоединился окончательно теперь пробудившийся Рультабий, я кричал ему:
— Он мертв! Он мертв!..
— Тем лучше, — сказал Рультабий. — Отнесите его в вестибюль замка… — Но потом спохватился: — Нет, нет! Положим его в комнате лесника!..
Рультабий постучал в дверь комнаты лесника… Никто не отозвался, что, впрочем, меня ничуть не удивило.
— Ну, конечно, его нет, — заметил репортер, — иначе он давно бы уже вышел!.. Придется отнести это тело в вестибюль…
Когда мы собрались вокруг «мертвой тени», ночь вдруг сделалась такой черной из-за огромного облака, скрывшего луну, что мы могли только касаться этой «тени», не различая ее очертаний. А между тем мы сгорали от нетерпения, нам хотелось знать! Подоспевший папаша Жак помог нам донести труп до вестибюля замка. Там мы опустили его на первую ступеньку лестницы. Пока мы шли, я чувствовал на своих руках еще горячую кровь из ран…
Папаша Жак сбегал на кухню и принес фонарь. Склонившись над «мертвой тенью», он осветил лицо убитого, и мы узнали лесника, того самого, кого хозяин харчевни «Донжон» прозвал «зеленым человеком» и кого еще час назад я видел выходящим из комнаты Артура Ранса с пакетом в руках. Однако об этом я мог рассказать одному лишь Рультабию, что, впрочем, я и сделал несколькими минутами позже.
Не смею умалчивать о том величайшем удивлении, я бы даже сказал — жестоком разочаровании, которое выразили Жозеф Рультабий и Фредерик Ларсан, присоединившийся к нам в вестибюле. Они ощупывали труп, смотрели на это мертвое лицо, на этот зеленый костюм лесника и повторяли друг за другом:
— Непостижимо!.. Непостижимо!..
А Рультабий еще добавил:
— Ерунда какая-то!
Папаша Жак всячески выказывал глупую скорбь, сопровождавшуюся смехотворными причитаниями. Он утверждал, что это ошибка и что лесник не мог быть убийцей его хозяйки. Нам пришлось заставить его умолкнуть. Он так громко стонал, словно потерял родного сына, мне даже показалось, что такое неуемное проявление добрых чувств к леснику объяснялось страхом, который он испытывал: как бы, чего доброго, не подумали, будто он радуется его трагической смерти, ведь каждому и в самом деле было известно, что папаша Жак терпеть не мог лесника. К тому же я заметил, что из всех нас, прибежавших кто в чем попало, босиком или в носках, один только папаша Жак был одет как подобает.
