Гастон Леру - Дама в черном
Я вышел из комнаты и спустился во двор Карла Смелого; ноги бессознательно несли меня к валу Круглой башни. Я успел подойти туда как раз в тот момент, когда лодка князя Галича, облитая лунным светом, пристала к берегу, у вавилонских садов. Он выпрыгнул на песок, и вторая тень, сложив весла, последовала за ним. Я узнал хозяина и лакея: Федор Федорович и его слуга Иван. Через несколько секунд они исчезли, скрывшись под сенью столетних пальм и гигантских эвкалиптов.
Я обошел вал вокруг двора Карла Смелого, затем с бьющимся сердцем направился к переднему двору. Мои шаги гулко отдавались под каменными сводами арки; мне показалось, что возле полуразвалившейся часовни мелькнула какая-то тень и застыла, прислушиваясь. Я остановился в непроницаемом мраке за углом башни Садовника, нащупывая в кармане револьвер. Тень не шелохнулась. Действительно ли это тень человека?
Я крадусь за зеленой изгородью вербены, окаймляющей тропинку, ведущую к Волчице, за кустами и клумбами цветов, благоухающих всеми ароматами весны. Я стою, не шелохнувшись, и тень, очевидно успокоившись, делает движение. Это дама в черном! Луна обливает всю ее фигуру своим бледным светом. Затем, как по мановению волшебной палочки, фигура вдруг исчезает. Тогда я подхожу ближе к часовне и, по мере того как расстояние между мною и развалинами сокращается, различаю тихий шепот, слова, прерываемые вздохами и всхлипываниями, и на мои собственные глаза наворачиваются слезы. Дама в черном плачет там, за какой-то колонной. Одна ли она? Возможно, она выбрала в столь тревожную ночь этот алтарь, заросший цветами, чтобы излить у его подножия свое горе и вознести среди полного покоя пламенную молитву?
Вдруг рядом с дамой в черном мелькнула тень; я узнал Робера Дарзака. С того места, где я стоял, я мог теперь расслышать весь их разговор. Это было дерзко, нескромно, неприлично! Однако я счел своим долгом подслушать. Теперь я совсем перестал думать о госпоже Эдит и князе Галиче… Я все время думал о Ларсане… Почему именно мысль о Ларсане заставила меня остаться и подслушивать? Я понял, что Матильда потихоньку вышла из Волчицы в сад, чтобы рассеять свою тоску, и что ее муж последовал за ней… Дама в черном плакала и, держа руки Робера Дарзака в своих, говорила:
– Я знаю… я знаю, как вам тяжело… вам нет нужды говорить мне это… Я вижу, как вы изменились, как вы несчастны… я обвиняю лишь себя в ваших страданиях… Но не говорите мне, что я вас больше не люблю… О! Я еще буду любить вас, Робер, как раньше… обещаю вам… — Она задумалась и затем повторила со странной и в то же время энергичной решимостью: — Да, конечно! Я обещаю это…
Она еще раз пожала ему руку и ушла с божественной, но столь грустной улыбкой, что я спросил себя, как могла эта женщина говорить о возможном счастье. Она прошла, не заметив меня, оставив за собой аромат, заглушивший благоухание вишневых деревьев, за которыми я прятался.
Дарзак остался на месте, глядя ей вслед. Потом громко произнес с силой, заставившей меня задуматься:
– Да, нужно быть счастливым! Нужно!
Конечно, он имел право потерять терпение. И, прежде чем удалиться, он сделал протестующий жест, жест негодования против злой судьбы, жест хищника, как бы хватающего даму в черном, жест, повелевающий ею через разделявшее их пространство.
Не успел он сделать этот жест, как моя мысль оформилась, моя мысль, блуждавшая вокруг Ларсана, остановилась на Дарзаке! О! Я прекрасно помню: начиная с того момента, когда он сделал этот хищный жест, я отважился сказать себе то, о чем до сих пор не позволял даже думать… «Что, если это Ларсан!» И, разбираясь теперь внимательнее в своих воспоминаниях, я должен даже признаться, что моя мысль была еще определеннее. При жесте человека она сейчас же откликнулась, она закричала: «Это Ларсан!» Я был так ошеломлен, что, увидев, как Дарзак направляется в мою сторону, невольно сделал движение, выдавшее ему мое присутствие. Он увидел меня, узнал, схватил за руку и сказал:
– Вы были здесь, Сенклер, вы не спите!.. Мы все на страже, мой друг… Вы слышали!.. Сенклер, это слишком тяжело, я больше не могу. Мы были бы счастливы!.. И вот он появился снова! И вот все кончилось, у нее не хватило сил для нашей любви. Она склонилась под ударом судьбы, уверенная, что возмездие будет преследовать ее вечно. Потребовалась ужасная драма последней ночи, чтобы я убедился в том, что эта женщина действительно меня любила… когда-то… Да, на одну минуту она испытала страх за меня, а я, увы, я убил только ради нее… И вот она снова вернулась к своему убийственному безразличию. Она думает — если она вообще о чем-нибудь думает — только о том, чтобы скрыть происшествие от старика…
Он вздохнул так грустно и так искренне, что роковая мысль сразу же покинула меня. Я думал только о том, что он мне говорил… о страданиях этого человека, который, по-видимому, окончательно потерял любимую жену в тот момент, когда последняя обрела сына, о существовании которого он все еще ничего не знал. И действительно, ему должно было быть совершенно непонятным поведение дамы в черном и та легкость, с которой оборвались связывавшие их узы; и он не находил другой причины этому жестокому превращению, кроме обостренной угрызениями совести любви Матильды к своему отцу, профессору Станжерсону… Дарзак продолжал стенать:
– Зачем я убил его? Зачем она заставляет меня, как преступника, хранить это ужасное молчание, если не хочет вознаградить своей любовью? Быть может, ее страшит, что меня снова обвинят в убийстве? Новое судебное разбирательство? Увы! Даже не это, Сенклер… нет, нет, даже не это. Она боится, что ее отец не выдержит шума нового скандала. Ее отец! Вечно ее отец! А я, я для нее не существую! Я ждал ее двадцать лет, и, когда, наконец, она пришла, ее отец отнимает ее у меня!
Я подумал: «Ее отец?.. отец и сын!» Он сел на старинный камень, оторвавшийся от стены часовни, и добавил, отвечая на свои мысли:
– Но я вырву ее из этих стен… я больше не могу видеть ее блуждающей здесь под руку с отцом… как будто меня не существует!..
По мере того как он говорил, перед моими глазами вставали печальные образы отца и дочери, гулявших взад-вперед в надвигавшихся сумерках, в гигантской тени Северной башни, удлиненной вечерними огнями, и я представлял себе, что они так же раздавлены под ударами неба, как Эдип и Андигона, влачившие под стенами Колона непосильное бремя нечеловеческих страданий.
А потом ужасная мысль вдруг снова овладела мной, вызванная непонятной мне причиной, быть может, каким-нибудь новым жестом Дарзака… и я неожиданно для самого себя спросил:
– Как могло случиться, что мешок оказался пустым?
