Ефим Друц - Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон.
Развернув вора силой, цыган повел его прочь, что-то втолковывая на ходу, а тот рвался обратно.
В купе тлел ночник. Женщины устроились на верхних полках. Артур хотел было поменяться местами со Светой, но сообразил, что в этих обстоятельствах — не стоит. Вторая нижняя полка была Кучерявого. Вот это было паршиво. Вообще все складывалось коряво. Будто какие-то трубы пели сигнал тревоги. Что-то еще случится, случится, случится… Сердце заныло, Артур положил под язык валидол.
Глаза его стали смыкаться, в полубреду-полусне проявилась картинка, как под лучом проектора на экране: беззвучно кричала женщина, слепнущая от ярости. Глаза ее были сужены, руки летали перед его лицом. Она уходила из дома в раскрытую настежь дверь. Ушла и не оглянулась. А на столе трепетали страницы раскрытой книги. Книга предупреждала: хочешь добра, а получается катастрофа. Табор уходил, эта женщина — с ним, ей дорога своя, Артуру — своя, его удел — сочинять новые книги… Картинки менялись, как диапозитивы. Аэропорт — вроде рынка с очередями, толпа бежит к самолету, и трап дрожит под ногами от рева двигателей и нетерпеливости людей, прижимающих к поручню стюардессу…
Все позади — и табор, и стужа уральской зимы; в загаженном зале аэропорта сидит цыганка с глазами, как персиковые сливы. Она не догнала Артура и кутает в шаль озябшие руки.
Артур вздрогнул, очнулся. В купе вступил Кучерявый, и понесло перегаром. Из-под ресниц Артур последил, как он куртку стянул с себя, сбросил штаны и кроссовки и лег на полку в трусах. Его плечи и грудь, бедра, спина и крепкие икры были украшены, как для музея татуировок. Он лежал на спине, не спал, время тянулось, колеса гремели. Кучерявый вгляделся в лицо Артура.
— Не кемаришь? — спросил он. — Да не боись. С чего ты телок этих прикрыл? Сам не гам, никому не дам?
Кучерявый молол и молол свое, Артур слушал его вполуха.
— Что за перстень такой у тебя? Какая в нем сила? Цыгане аж затряслись. Только лапшу не вешай мне на ухи.
Артур удивился, услышав свой голос: сказалась привычка людей просвещать. А что Кучерявый — не человек?
— Есть байка, понял? Пришли цыгане на Русь и захотели подладиться. Мы, мол, не дикари и тоже верим в Христа. А сами — язычники, днем молятся солнцу, ночью — луне… Ну сделали перстни себе с Христом, заглядывали в церкви. Вот этот перстень, что у меня, вроде бы спас целый табор. Так старики говорили. Хотели мужики побить табор по пьянке, пришли с топорами и вилами, а вожак вышел навстречу с перстнем и поднял руку, перекрестил их. Спас он людей — стариков, женщин, детей. С той поры перстень в силе. У кого он законно находится, того во всех таборах почитают. Я его получил при людях. Цыгане знают за что. Вот так.
— Горбатого лепишь[104], — не поверил Кучерявый. — Это лапша. Сила силу имеет, и силе поклоняются, а не замку[105].
— Как хочешь, так и думай, — сказал Артур. — Ты спросил, я сказал, и ты меня понял.
— Покажи замочек! — потребовал Кучерявый.
— Обойдешься.
Артур прикрыл глаза, и опять его унесло к тому же экрану. В танце качалась другая женщина. Он к ней пришел из табора и жалел, что пришел. Умолк саксофон, загремела цыганская венгерка. Рояль. «Сколько лет, а музыку не забыл, — тихо сказала белоголовая женщина и пригорюнилась. — У него были пальцы». — «А он играет без пальцев!» — ответил ей кто-то из сумерек.
В зоне были бараки и нары в три яруса. Перед отбоем играл скрипач, не давая зекам угаснуть. Люди со шконки[106] головы поднимали на музыку. Враги народа, барак — политический… А уголовка жила по-своему. Старосту вызвал опер. «Сделаешь — выйдешь на волю», — сказал он. «Уволь, гражданин начальник, пасую». — «Тогда на этап. Выбирай». А из чего выбирать! Тут так: или — ты, или — тебя. «Сделаешь, будут деньги и справка». Горилла-староста выматерился: «Добро». Вернулись зеки с поверки в барак — скрипач привязан к столбу, и двое блатных пригвоздили к шконке руку его. Бросились зеки на старосту, а у него ТТ и ствол передернут. «Музыкант будет цел, фраера, — сквозь зубы сказал Горилла. — Мы ему только грабки поправим. Кто против — получит желудь». Бросился Витенька-лейтенант с заточкой и — рухнул, дырка во лбу. Жуткую тишину прорезал вопль скрипача. Хлынула кровь из обрубков пальцев. Блатные ушли… И вроде бы все. Только и староста утром не встал на развод. Из его уха торчала заточка Витеньки-лейтенанта. И никто не закрыл глаза старосты… Рояль гремел уже невыносимо. Потом музыкант стянул перчатку с левой руки…
Артур проснулся от шума. Кучерявый лез к женщине наверху. Та вскрикнула, ойкнула, завизжала, но Кучерявый зажал ей рот и сопел. Артура будто взвинтило; он поднял обе руки, в одну собрал жирные волосы Кучерявого, другой рубанул по почке. Сорвал его с грохотом вниз и выкинул из купе. Затем грохнул дверью и запер ее на защелку.
— Ну, гад, — орал Кучерявый из коридора. — Молись теперь Богу!!
Утром в купе постучали.
— Не открывать? — спросила Света.
— Откройте, — сказал Артур.
В проходе стояли двое цыган.
— Здоров, морэ, — сказал один. — Кореш жалуется. Ты его сильно обидел, а?
— Вы, ромалэ, пройдите, присядьте, поговорим, может, чячипэ выясним.
— Где все же ты, морэ, по-нашему научился?
— Было дело, — ответил Артур. — Я вам скажу, когда и где, однако пусть женщины выйдут.
Женщины исчезли так быстро, что и Артур и цыгане заухмылялись.
— Боятся! — сказал цыган.
— Да уж есть чего пугаться, — молвил Артур. — Кучерявый ваш ночью полез, как кабан. А он ведь не ром и женщина — парны. Что цыганам позволено, ему — нет.
— Пусть бы и разобрались, — сказал цыган.
— Э, ромалэ, цыгане женщин не насилуют, а у нас за это сроки дают. Кучерявый был пьян, да и злой. У вас с ним — свое, меня не касается, а вот за эти дела он бы сел за решетку, пусть еще скажет спасибо, что кости целы.
— Выходит, ты его выручил?
Артур засмеялся, затем достал из сумки коньяк.
— Выпьем, ромалэ?
— Можно, — сказали цыгане разом. — Запасливый ты мужик.
— Э, кому знать, что будет в дороге? Того гляди, цыган встретишь.
— Ошибся, — разулыбался цыган, — мы бравинту пьем, или не знаешь?
— Для такого случая можно и коньяку. Для разговора.
— Ты, морэ, — заговорил цыган, когда они выпили, — далеко ли путь держишь? С тобой эти женщины?
— Женщины мне чужие, первый раз вижу, а еду в табор.
— В табор? — Цыгане замешкались. — Ты, морэ, с цыганами ходишь?
— Как сказать, морэ, да и нет. Еду к друзьям. Советоваться. Но странный у нас разговор. Надо бы познакомиться.
