Филлис Джеймс - Череп под кожей
– Поучительный эпизод, вам не кажется? Бедный Ральстон! Насколько я понимаю, вся эта сцена и его муки совести явились жертвоприношением во славу супружеской откровенности. Что вы обо всем этом думаете, о, мудрая Корделия?
– Я думаю, что это ужасно.
И они оба знали, что она думала не только о предсмертной агонии несчастного бунтаря, одинокой и ужасной смерти. С ними поравнялась Роума. Корделия увидела, что она впервые оживилась, а ее глаза горят ярким недобрым светом.
– Что ж, это был омерзительный спектакль, – заявила Роума. – Для тех из нас, кому посчастливилось не связать себя ни с кем узами брака, святой матримониальный союз предстал как нечто далекое от святости. Даже ужасающее.
Айво согласился:
– Брак действительно ужасает. По крайней мере у меня возникло такое впечатление.
Роума не унималась:
– Она всегда поднимает себе боевой дух перед спектаклем, проявляя жестокость?
– Разумеется, она нервничает. У всех людей это проявляется по-разному.
– Но это всего лишь любительское выступление, Господи Боже! В театре не поместится больше восьмидесяти человек. А она считает себя профессионалкой. Как думаете, что чувствовал Джордж Ральстон, когда стоял там? – В ее голосе звучало явное удовлетворение.
Корделия хотела сказать, что достаточно было взглянуть на лицо сэра Джорджа, чтобы понять, о чем он думает. Но она промолчала. Айво заметил:
– Как многие настоящие солдаты, Ральстон – человек сентиментальный. Он возводит в абсолют такие понятия, как «честь», «справедливость», «верность», и привязывает их к своему сердцу стальными путами. По мне, это весьма похвально. И объясняет его некую… суровость.
Роума пожала плечами.
– Если вы хотите сказать, что он слишком хорошо себя контролирует, то я с вами соглашусь. Было бы интересно взглянуть, что случится, если когда-нибудь он этот контроль потеряет.
Кларисса повернулась и обратилась к ним повелительным самодовольным тоном:
– Вы трое, пойдемте. Эмброуз хочет закрыть склеп. А я хочу обедать.
Глава двадцатая
Контраст между нагретой солнцем террасой, где обед вновь подали на накрытом льняной скатертью столе, и темным зловонным Дьявольским котлом был разителен, и Корделия словно потеряла ориентацию в пространстве. Этот короткий спуск в адскую пропасть прошлого словно произошел в другом месте и в другое время. А при виде искрящегося моря, на котором колыхались рыбацкие суденышки, пытавшиеся поймать попутный ветер, легко было представить, будто ничего этого и не было, будто вымерший от чумы двор де Корси, агония Карла Блайта, умиравшего долгой мучительной смертью, лишь обрывки кошмара и реальности в этом не больше, чем в страшных комиксах.
Еда была легкой – салат из водяного кресса и авокадо, за которым последовало суфле из лосося. Вероятно, такие блюда должны были способствовать хорошему пищеварению у особо раздражительных лиц. Но даже если и так, ни один из них не ел с аппетитом или явным удовольствием. Корделия взяла бокал рислинга и заставила себя проглотить лосося, скорее зная, чем чувствуя, насколько он вкусен. Мимолетная эйфория Клариссы сменилась молчаливой озабоченностью, которую никто не решался нарушить. Роума устроилась на ступеньке в конце террасы, поставив ничуть не интересующую ее тарелку на колени, и с тоской вперила взгляд в море. Сэр Джордж и Айво стояли рядом, но ни один из них не произнес ни слова. Зато все, кроме нее и Клариссы, постоянно пили. Эмброуз почти ничего не говорил, а только ходил между гостями, наполняя бокалы. Его яркие глаза лучились весельем и снисходительностью, словно они были детьми, которые вполне предсказуемо вели себя в стрессовой ситуации.
Удивительно, но душой компании был Саймон. Он много пил, поскольку Кларисса не следила за ним, и прикладывался к вину так, будто это было пиво. Рука его была нетвердой, а глаза горели. Где-то без десяти час он вдруг во всеуслышание объявил, что собирается плавать, и оглядел собравшихся, словно ожидая, что всех непременно заинтересует эта новость. Никто не обратил на него внимания, но Кларисса заметила:
– Только не сразу после еды, дорогой. Сначала прогуляйся.
Ее заботливый тон был настолько неожиданным, что все подняли глаза. Юноша вспыхнул, напряженно кивнул и исчез. Вскоре после этого Кларисса отставила тарелку, посмотрела на часы и сказала:
– Пора отдыхать. Кофе не надо, благодарю вас, Эмброуз. Я никогда не пью кофе перед спектаклем. Я думала, вы знаете об этом. Вы не могли бы попросить Толли побыстрее принести чай? Китайский чай. Она знает, какой я люблю. Джордж, зайдешь ко мне через пять минут? Увидимся позже, Корделия. Лучше минут в десять второго.
Кларисса медленно прошествовала по террасе, намереваясь изобразить грациозный театральный уход. Впервые она показалась Корделии ранимой, почти жалкой в своем одиноком эгоцентричном страхе. Ей захотелось последовать за ней, но она знала, что это лишь разозлит Клариссу. К тому же она не боялась, что Кларисса найдет очередную записку под дверью. Корделия проверила комнату, перед тем как спуститься к обеду, и знала, что человек, который приложил руку к происходящему, принимал участие в трапезе. Лишь Саймон ушел раньше остальных. А она ни на мгновение не верила, что злоумышленником может оказаться он.
Вдруг Роума поднялась и поспешила за кузиной почти бегом. Взгляды Эмброуза и Айво встретились, но оба молчали, по-видимому стесненные присутствием сэра Джорджа. Он прогулялся до конца террасы, не поворачиваясь к ним лицом, с кофейной чашкой в руках и, похоже, считая минуты. Потом взглянул на часы, вернул чашку на стол и направился к застекленным дверям. Обернувшись на пороге, поинтересовался:
– Когда начинается спектакль, Горриндж?
– В три тридцать.
– Переодеться нужно до этого?
– Кларисса на это рассчитывает. После спектакля в любом случае не будет времени. Ужин начинается в семь тридцать.
Сэр Джордж кивнул и исчез. Айво произнес:
– Кларисса управляет своими рабами с брутальной точностью армейского командира. Через десять минут ваша очередь заступать на службу, Корделия. Вы точно успеете выпить вторую чашечку кофе.
Когда Корделия отперла спальню и прошла через смежную дверь, сэр Джордж еще был у жены. Он стоял у окна и смотрел на море. Круглый серебряный чайный поднос с одной-единственной чашкой и блюдцем и изящным чайником из того же сервиза так и стоял на прикроватном комоде. Кларисса не притронулась к чаю. Актриса, все еще в бермудах и рубашке, мерила комнату шагами, щеки ее раскраснелись.
– Она попросила у меня двадцать пять тысяч! Так прямо и выпалила! Вся залилась румянцем, как ребенок, который решил попросить больше денег на карманные расходы! И почему именно сейчас? Нельзя было подождать окончания спектакля? А кто-то еще рассуждает о глупости! Она что, специально пыталась меня расстроить?
