Эрл Гарднер - Дело о воющей собаке
Мейсон оставался невозмутимым.
– Да, – согласился он, – это было красноречивое свидетельство, но худший удар ожидает нас сразу после перерыва.
– Что вы имеете в виду? – спросил Фрэнк Эверли.
– Если я не ошибаюсь, – продолжал Перри Мейсон, – первым свидетелем после ленча будет человек, доставленный из Санта-Барбары, который продает там огнестрельное оружие. Он продемонстрирует регистрацию орудия убийства, сообщит, когда оно было получено, когда продано, и опознает в миссис Форбс женщину, которая его купила, показав ее подпись в книге. Этот факт, помноженный на утренние свидетельства, уничтожит последние остатки симпатии к обвиняемой.
– Неужели вы никак не можете это остановить? – осведомился Эверли. – Вы могли бы заявить протесты и отвлечь внимание от жутких подробностей.
Мейсон безмятежно попыхивал сигаретой.
– Я не хочу это останавливать, – сказал он.
– Но можно было бы добиться перерыва – тогда все эти ужасы не скапливались бы в головах присяжных один за другим.
– Пусть скапливаются – этого мне и надо.
– Господи, почему? – воскликнул Эверли.
Мейсон улыбнулся:
– Вы когда-нибудь занимались политикой?
– Конечно нет, – ответил молодой человек.
– Если бы занимались, то знали бы, насколько переменчиво общественное мнение.
– О чем вы?
– О том, что в нем нет ни верности, ни постоянства. А жюри представляет общественное мнение в миниатюре.
– Не понимаю, куда вы клоните, – пожаловался стряпчий.
– Тем не менее, – заметил Мейсон, – вы, безусловно, бывали на хороших спектаклях.
– Да, разумеется.
– И не раз видели в них эмоциональные сцены, вызывавшие слезы на глазах и ком в горле?
– Да, – с сомнением отозвался Эверли, – но я не понимаю, при чем тут это.
– Попытайтесь припомнить последний такой спектакль, который вам довелось видеть, – продолжал Перри Мейсон, наблюдая за кольцами дыма, поднимающимися вверх от кончика его сигареты.
– Да, я побывал на таком два дня назад.
– Тогда вы можете вспомнить самый драматический эпизод – когда у вас появился самый большой ком в горле, а глаза были наиболее влажными?
– Конечно, могу. Сомневаюсь, что я когда-нибудь его забуду. Это была сцена, где женщина…
– Неважно, – прервал Мейсон. – Скажите, что вы делали спустя три минуты после этой эмоциональной сцены?
Эверли удивленно посмотрел на него:
– Сидел в театре.
– Я имею в виду не это. Какие вы испытывали чувства?
– Ну, я просто смотрел пьесу и… – Внезапно он улыбнулся.
– Теперь вы, кажется, меня поняли. Так что вы делали?
– Смеялся, – ответил Эверли.
– Вот именно, – подтвердил Мейсон таким тоном, словно это решало проблему.
Несколько секунд Эверли озадаченно наблюдал за ним.
– Не понимаю, какое это имеет отношение к присяжным на нашем процессе.
– Самое прямое, – отозвался Мейсон. – Жюри – та же публика, хотя и маленькая. Хороший драматург должен знать человеческую натуру. Он понимает всю переменчивость массового сознания, его неспособность к продолжительным эмоциям. Если бы в спектакле, который вы видели, зрителям не представился шанс посмеяться после драматической сцены, пьеса бы провалилась.
Те зрители были столь же непостоянны, как всякие другие. Они испытали сильное эмоциональное напряжение, сострадая героине в самый драматичный для нее момент. Эти чувства были искренними. Они были готовы пожертвовать жизнью для ее спасения и сами расправились бы со злодеем, попади он к ним в руки. Но зрители даже под страхом смерти не могли бы продлить эти эмоции более чем на три минуты. Это была не их беда, а героини. Глубоко и искренне сочувствуя ей, они стремились восстановить эмоциональное равновесие с помощью смеха. Проницательный драматург знал это и дал им возможность посмеяться. Если бы вы изучали психологию, то заметили бы, как энергично ухватилась публика за эту возможность.
Глаза Эверли блеснули.
– Теперь объясните, как это применимо к присяжным, – попросил он. – Кажется, я начинаю понимать.
– Этот процесс, – продолжал Мейсон, – обещает быть кратким, захватывающим и драматичным. Тактика окружного прокурора заключается в смаковании жутких подробностей убийства, в подчеркивании, что это не поединок умов между обвинением и защитой, а осуществление правосудия над дьяволом в человеческом облике. Обычно адвокат стремится избежать подобного впечатления. Он протестует против демонстрации фотографий, размахивает руками и выкрикивает аргументы, тычет пальцем в свидетелей, драматизируя перекрестный допрос. Целью этого является смягчить напряженную атмосферу и вернуть присяжных к происходящему в суде, не позволяя им сосредоточиваться на ужасах убийства.
– По-моему, – заметил Фрэнк Эверли, – именно такой тактики вам следует придерживаться в этом деле.
– Нет, – медленно возразил Перри Мейсон. – Всегда предпочтительнее делать прямо противоположное тому, что предписывают традиции. Это особенно верно, когда имеешь дело с Клодом Драммом. Драмм – упорный и опасный противник, которому не откажешь в логике, но ему не свойственна изощренность. Он лишен чувства относительности ценностей, и у него не развита интуиция. Драмм не ощущает душевного настроя присяжных. Он привык обрушивать на них свои аргументы после долгой битвы, когда адвокат сделал все возможное, чтобы смягчить ужас ситуации. Вы когда-нибудь видели, как во время перетягивания каната один из участников состязания внезапно отпускает его, а другой теряет равновесие и падает?
– Конечно, видел.
– Он падает по той простой причине, что слишком напрягался, ожидая продолжительного сопротивления. В итоге собственные усилия повергли его наземь.
– Понимаю, – кивнул Эверли.
– Этим утром присяжные явились в зал суда заинтересованными зрителями в ожидании спектакля. Драмм начал показывать им ужасы. Я ему не препятствовал, и он буквально напичкал их кошмарами. После ленча Драмм будет продолжать в том же духе, и присяжные, сами того не сознавая, начнут жаждать облегчения. Им захочется над чем-нибудь посмеяться. Они будут подсознательно молить о каком-нибудь эффектном сюрпризе, наподобие вчерашнего, который отвлек бы их внимание от ужасов. Это вполне естественно – испытав слишком много страха, душа жаждет смеха как противоядия. В этом часть переменчивости людской натуры.
Запомните, Фрэнк: когда вы участвуете в судебном процессе, не пытайтесь возбуждать в присяжных одну-единственную эмоцию и упорно играть на ней. Если хотите, выберите какое-то доминирующее чувство, но нажимайте на него всего несколько минут. Потом переключайте ваши аргументы на что-нибудь еще и возвращайтесь на исходные позиции. Человеческий ум подобен маятнику – вы можете раскачивать его взад-вперед, прибавляя силу, и завершить это вспышкой драматического красноречия, окончательно восстановив жюри против обвинения. Но если вы будете обращаться к присяжным пятнадцать минут, постоянно играя на одной струне, то обнаружите, что они перестали вас слушать прежде, чем вы закончили.
