Лилиан Браун - Кот, который любил Брамса
Две коричневые голубоглазые мордочки смотрели на них через сетку и выли дуэтом.
Квиллер выскочил из машины, бросив через плечо:
– Дверь в доме нараспашку!
Он бросился внутрь, следом нерешительно двинулась Розмари.
– Здесь кто-то был! Табуретка возле бара перевернута… и кровь на медвежьей шкуре! Коко, что случилось? Кто здесь был?
Коко лёг на бок и принялся вылизывать лапы, далеко выпустив когти.
– Здесь открыто окно! – крикнула из своей комнаты Розмари. – Стекло на полу, и ставня держится на одной петле. Сетку разрезали!
Это было то самое окно, которое выходило на выгребную яму и поросшую лесом верхушку дюны.
– Кто-то вломился в дом, чтобы забрать кассету, – предположил Квиллер. – Видишь? Он подставил высокий табурет, чтобы добраться до лосиной головы, и упал или спрыгнул в панике, опрокинув табурет. Это Коко – руку дам на отсечение – сиганул на него с одной из балок. Восемнадцать сиамских когтей жалят как восемнадцать стилетов, а Коко не станет церемониться и специально выбирать, куда бы ударить. Крови много: должно быть, он вцепился негодяю в ухо.
– О боже! – Розмари даже передернуло.
– Потом этот тип бросился к двери – возможно, с орущим котом на голове. С того момента, как мы вернулись домой, Коко не перестаёт вылизывать когти.
– Он нашёл кассету?
– Её там не было. Я её спрятал. Только ничего не трогай – сейчас я снова вызову шерифа.
– Если бы моя машина стояла около дома, ничего бы не случилось. Он бы решил, что мы дома.
– Мы заберём твою машину завтра.
– Мне нужно возвращаться в субботу. Квилл, поедем со мной. Этот человек опасен, и он знает, что ты нашёл его кассету. Что ты скажешь шерифу?
– Спрошу, любит ли он музыку, и дам послушать «Святую ложь».
Позже вечером Квилл и Розмари сидели на веранде, наблюдая, как заходящее солнце окрашивает бирюзовую воду озера в пурпур.
– Ты когда-нибудь видел такое небо? – спросила Розмари. – Какие краски! От абрикосовой до лиловой и зеленовато-голубой, а облака густо-фиолетовые.
Коко беспокойно переходил с веранды на кухню, из кухни в гостиную, а оттуда обратно на веранду.
– Он расстроен: чересчур свирепо обошёлся с грабителем, – объяснил Квиллер. – Коко – цивилизованный кот, но всё же сохранил память о далеких временах и дальних землях, где его предки бродили по крепостным стенам вокруг дворцов и храмов и спрыгивали на непрошеных гостей, чтобы разорвать их на части.
– Ну что ты, Квилл, – засмеялась Розмари. – Он просто чует индейку в духовке, вот и всё.
ЧЕТЫРНАДЦАТЬ
Розмари забрала свою машину из гаража в Мусвилле, а Квиллер – письма на почте.
– Я слышала по радио печальную новость, – сказала Лори. – Какая ужасная смерть!
– Вполне в духе тети Фанни, – возразил Квиллер. – Согласитесь, смерть весьма драматическая, именно такая, какой ей хотелось бы умереть.
– Мы с Ником завтра пойдём на поминальную службу.
– Мы сейчас едем в Пикакс, – сообщил Квиллер, – и кошек берём с собой. Кто-то вчера забрался к нам в коттедж, но Коко, видимо, напал на этого грабителя и прогнал его.
– Напал? Коко? – От удивления Лори широко открыла голубые глаза.
– На ковре была кровь, а Коко с необычным рвением вылизывал лапы. Если у вас появится человек с расцарапанным лицом, дайте мне знать. Во всяком случае, пока эта история не разъяснится, я не оставлю Коко и Юм-Юм одних в коттедже. Сейчас они сидят в машине, нарушая покой обитателей Мэйн-стрит.
Розмари вернулась на машине в Мусвилл, и сейчас же все четверо отбыли в Пикакс, на самой малой скорости, какая только и была приемлема для Юм-Юм.
Розмари сказала, что механик гаража тоже собирается на панихиду.
– У Фанни в Мусвилле настоящий фан-клуб, – заметил Квиллер. – Эффектное возвращение в родные края для женщины, носящей презираемое здесь имя – Клингеншоен.
Он крутанул руль, объезжая мёртвого скунса, и оба сиамца обеспокоено подняли носы, принюхались, прижали уши и встопорщили усы.
– Я всё думаю об этом запахе на индюшачьей ферме, – проговорила Розмари. – Нет, в птичнике не так пахнет. Совсем не так. Тут что-то другое. Скорее уж, дурной запах, исходящий от человека. По-моему, тут дело в диете: этот фермер ест что-то не то. Мне бы хотелось дать его жене несколько советов, разумеется, так, чтобы не обидеть её.
В этот момент машину подкинуло на выбоине, и Юм-Юм выдала целую тираду сиамских ругательств, которая продолжалась до самого Пикакса.
Квиллер остановил машину перед внушительным трехэтажным зданием.
– Вот мы и вернулись в Мэндерли. – сострил он. 10
Так вот как называется это место? – простодушно спросила Розмари.
Сиамцев заперли на кухне вместе с синей подушкой, латкой и миской воды. Квиллер и Розмари продолжили поиски завещания.
Письменный стол в библиотеке оказался массивным сооружением английской работы, с ящиками, набитыми налоговыми квитанциями, свидетельствами о рождениях и смертях, страховыми полисами, купчими, информационными бюллетенями, оплаченными счетами, описями домашнего имущества, векселями столетней давности – завещания не было.
В спальне стоял изящный французский секретер, отведенный исключительно под личную переписку: любовные письма двадцатых годов; глупые записочки о «красавчиках», которыми Фанни обменивалась с матерью Квиллера, когда они учились в колледже; короткие послания сына Фанни из пансиона; недавние письма на фирменных бланках «Дневного прибоя». Завещания и тут не было.
– Вот что-то интересное, – оживилась Розмари. – Из Атлантик-Сити. Просят Фанни взять Тома к себе в дом работником. – Она быстро просмотрела письмо. – Ой, Квилл! Он же бывший заключенный! В письме говорится, что его должны досрочно освободить… но ему нужно где-то осесть… получить работу. Он не слишком умён… но трудится на совесть… выполняет всё безотказно, и от него не бывает никаких неприятностей… Ты только послушай, Квилл. Он был осужден на десять лет, но выпущен досрочно за хорошее поведение… Ох, что же это за публика, с которой тётя Фанни водилась в Нью-Джерси?
– Могу себе представить, – ответил Квиллер. – Идём обедать.
Он проверил, всё ли в порядке у сиамцев; кошки устроились со своей подушкой на холодильнике и были вполне довольны, насколько возможно в таких обстоятельствах.
Работника тети Фанни он нашёл во дворе.
– Здравствуй, Том, – начал он. – Вот какая беда тут у вас приключилась…
За эти дни Том утратил мягкое, мальчишеское выражение лица и выглядел лет на двадцать старше. Он кивнул, но глаз не поднял, вперив их в траву.
– Ты идёшь завтра в церковь на заупокойную службу?
