Эмиль Габорио - Убийство в Орсивале
С минуту она молчала.
— Да, — сказала она. — Вы честный человек. Я вам поверю.
— В таком случае клянусь вам, что Треморель хочет жениться на одной молодой девушке, страшно богатой, приданым которой надеется обеспечить свое будущее.
— Он вам солгал, а вы и поверили!
— Почему? Уверяю вас, что, пока он живет в Вальфелю, он не имеет, да и не может иметь никакой другой любовницы, кроме вас одной. Он живет у меня в доме, как мой брат, в обществе только меня и моей жены, и я могу дать точный отчет о каждом его поступке, точно о своем собственном.
Мисс Фанси открыла было рот, чтобы ответить, но внезапная мысль вдруг изменила все ее решения, и язык прилип к гортани. Она промолчала, вся вдруг покраснела и со странным выражением посмотрела на Соврези.
Он этого не заметил вовсе. Его интриговало то доказательство, о котором говорила Дженни Фанси.
— Быть может, вы мне покажете это знаменитое письмо? — сказал он.
— Вам! — воскликнула она и задрожала. — Вам? Ни за что на свете!
Испуг Фанси передался Соврези. Отвратительное сомнение зашевелилось вдруг в его душе. Прощайте теперь безопасность, счастье, покой, сама жизнь!
Он выпрямился, глаза его засверкали, губы задрожали.
— Дайте мне это письмо! — повелительно сказал он.
Дженни так испугалась, что отступила на три шага назад. Насколько могла, она скрыла это и даже попыталась улыбнуться, превратить все в шутку.
— Не сегодня, — сказала она. — Когда-нибудь в другой раз… Много будете знать — скоро состаритесь.
Но гнев Соврези все возрастал, сделался ужасен, вызывал трепет. Он покраснел как рак.
— Это письмо, — повторил он едва слышным голосом, — я хочу видеть это письмо!
— Невозможно, — запиналась Фанси. — Нельзя. — И, как утопающий за соломинку, она ухватилась за осенившую ее идею. — В другой раз, — сказала она. — У меня его нет с собой.
— Где оно?
— У меня дома, в Париже.
— Ведите меня туда! Идемте вместе!
Она почувствовала, что попалась, и уже не находила в себе больше ни хитрости, ни находчивости. А между тем было бы очень легко поехать вместе с Соврези, рассеять все его подозрения и, наконец, попав с ним на улицы Парижа, затереться в толпе и улизнуть от него.
Но нет! Ей даже и на ум не приходило все это, наоборот, она приготовилась бежать от него сейчас же. У нее еще было время. Она сейчас дойдет до двери, отворит ее и со всех ног бросится бежать вниз по лестнице… И она стремглав кинулась вперед.
Одним прыжком Соврези оказался около нее.
— Несчастная женщина! — прохрипел он. — Жалкое создание! Ты хочешь, чтобы я тебя растоптал!
Резким движением схватив ее за плечо, он швырнул девушку в кресло. А затем, повернувшись к двери, запер ее на ключ, который положил к себе в карман.
— Теперь письмо! — повторил он, возвратившись к Фанси.
Никогда в жизни еще бедная девушка не испытывала такого страха, как теперь. Ярость этого человека обезоружила ее, она понимала, что он вне себя, что она у него в руках, что он мог ее убить, и все-таки еще старалась ему сопротивляться.
— Вы причинили мне боль, — бормотала она, пробуя испытать на нем силу своих слез. — Стыдитесь, ведь я вам ничего не сделала.
Он схватил ее за руки и, склонившись к самому лицу, сказал:
— В последний раз говорю: отдай мне это письмо, или я применю силу.
Она не могла уже больше сопротивляться.
— Оставьте меня, — ответила она. — Я отдам вам его.
Он выпустил ее руки и встал около нее настороже, в то время как она обшаривала карманы.
В борьбе у нее растрепались волосы, кофточка разорвалась, она вся дрожала, зубы стучали, но глаза горели смелостью и решительностью.
Все еще роясь по карманам, она бормотала:
— Подождите… Вот оно… нет… Это так просто, и я уверена, что сейчас его найду, сию же минуту…
И вдруг одним движением она скатала из записки шарик и сунула себе в рот, чтобы проглотить.
Но она не смогла этого сделать. Соврези схватил ее за горло и стал душить. Она захрипела, а потом стала задыхаться и вдруг вскрикнула: «Ах!»
Наконец-то! Письмо выпало у нее изо рта, и Соврези держал его в руках.
Он разворачивал его целую вечность — так дрожали руки.
Да, его подозрения оправдались. Он не обманулся. Это был почерк его жены. Что ему оставалось делать? Он желал прочитать это письмо — и не мог. Затем он подошел к столу, налил два больших стакана воды и медленно их выпил. Прохлада воды вернула ему сознание, и он прочитал письмо.
Оно содержало всего только пять строк:
«Не езди завтра в Птибур, а еще лучше — возвратись назад перед завтраком. Он сказал мне сейчас, что поедет в Мелен и возвратится поздно. На целый день!»
Он… Это, конечно, он сам! Разумеется, этой второй любовницей Гектора была его жена Берта!
Соврези в бессилии опустился в кресло. Из багрового его лицо сделалось синим. По щекам потекли крупные слезы, которые обжигали.
При виде этого тяжкого страдания, этого молчаливого отчаяния, видя этого человека пораженным в самое сердце, Дженни поняла весь позор своего поведения. Разве не она была причиной всего? Разве не она намекнула на имя любовницы Гектора?
Девушка приблизилась к Соврези и хотела было взять его за руки. Но он отшвырнул ее, воскликнув:
— Оставьте меня!
— Простите меня, — сказала она. — Я несчастна, мне страшно.
Он выпрямился во весь свой рост.
— Что вам угодно от меня?
— Это письмо… Теперь я понимаю…
Он засмеялся гадким, язвительным смехом, смехом безумного.
— Да бог с вами! — воскликнул он. — Вы, кажется, миленькая, осмеливаетесь подозревать мою жену!
И в то время как Фанси невнятно бормотала извинения, он вытащил бумажник и вытряхнул из него на стол все, что в нем находилось, — семь или восемь купюр по сто франков.
— Возьмите, это от Гектора, — сказал он. — Он вас не оставит, но послушайтесь меня, заставьте его жениться.
А затем он взял ружье, отворил дверь и вышел. Остававшиеся во дворе собаки бросились к нему ласкаться, но он ударами сапог отогнал их от себя.
Куда ему было идти? Что делать?
XVIII
За утренним туманом последовал мелкий, частый, холодный, проникающий до костей дождь. Но Соврези не чувствовал его. Он шел с непокрытой головой по полям проселочными дорогами куда глаза глядят, без цели, не придерживаясь никакого направления. Он громко говорил на ходу сам с собой, то резко останавливался, а то принимался шагать снова. Встречавшиеся ему на пути местные крестьяне, которые отлично его знали, кланялись ему и долго еще смотрели вслед, спрашивая себя, не сошел ли он с ума.
