Реймонд Чандлер - Золотой дублон Брашера
— Ты не должна. Тебе просто так хочется.
— Обещайте, что никому не скажете — никому в целом свете, даже миссис Мердок.
— Уж ей-то ни в коем случае. Обещаю.
Она открыла рот, на ее губах появилась смешная заговорщицкая улыбка, и тут все поломалось. Голос ее замер, в горле пискнуло. Зубы стучали.
Мне хотелось дать ей хорошего пинка, но я боялся прикасаться к ней. Так мы и стояли. Ничего не происходило. Мы просто стояли. Я съежился до размеров комариного рыльца.
Она повернулась и убежала. Я слышал ее шаги в коридоре. Хлопнула дверь. Я пошел за ней. Она рыдала в своей комнатке. Я постоял за дверью, послушал. Я ничем не мог помочь. Вряд ли кто-нибудь смог бы.
Я вернулся по длинному коридору к застекленной двери, постучал и просунул в дверь голову.
— Кто-то старается запугать эту девочку до смерти, вы не знаете, кто? — спросил я.
— Убирайтесь из моего дома, — проговорила она своими жирными губами.
Я не пошевелился. Вдруг она хрипло рассмеялась.
— Вы считаете себя умным человеком, мистер Марлоу?
— Ну, не люблю хвастать, — ответил я.
— Тогда, может быть, вы сами выясните.
— За ваш счет?
Она пожала тяжелыми плечами:
— Возможно. Не исключено. Кто знает?
— Вы никого не купили, — сказал я. — А мне все еще предстоит разговор с полицией.
— Я никого не купила, — сказала она, — и ни за что не платила. И за возврат монеты… Я рада признать, что за монету вы уже получили. А теперь убирайтесь. Вы на меня тоску нагоняете. Невыразимую.
Я захлопнул дверь и пошел назад. За дверью рыданий уже не было. Там было очень тихо. Я прошел дальше.
Я вышел из дома. И постоял на крыльце, слушая, как с шорохом выгорает на солнце трава. За углом дома послышался звук мотора, двигатель взревел, и на дорожку выкатил серый «Меркурий». За рулем сидел Лесли Мердок. Увидев меня, он остановился.
Лесли вышел из машины и быстро подошел ко мне. Он был одет по-летнему: кремовые брюки, черно-белые ботинки с лакированными носами, легкий спортивный пиджак, в кармашке черно-белый платок, кремовая рубашка без галстука. На лице темные очки с зелеными стеклами.
Он подошел вплотную ко мне и сказал тихо и как-то застенчиво:
— Вы, кажется, считаете меня большим ослом?
— По поводу этой истории с дублоном?
— Да.
— Это никак не повлияло на мое мнение о вас, — сказал я.
— Вы понимаете.
— Вы хотите что-то сказать?
Он неопределенно повел плечами отлично сшитого пиджака.
Его дурацкие рыжеватые усики блеснули на солнце.
— Кажется, я люблю производить хорошее впечатление, — сказал он.
— Ничем не могу вам помочь, мистер Мердок. На меня произвела хорошее впечатление ваша преданность жене. Если вы это имеете в виду.
— A-а. Вы думаете, я говорил неправду? То есть вы думаете, я говорил все это, чтобы защитить ее?
— Я не исключаю такой возможности.
— Понимаю, — он сунул сигарету в длинный черный мундштук, который вытащил из-за броского платочка в кармане. — Ну что ж, видимо, следует считать, что я не произвел на вас хорошего впечатления. — Движения его глаз смутно виделись за зелеными стеклами — рыбки, мечущиеся в глубоком пруду.
— О какой ерунде мы говорим, — сказал я. — Все это ничего не значит. Ни для вас, ни для меня.
Он поднес спичку к сигарете и затянулся.
— Понимаю, — сказал он. — Извините, что заговорил об этом, это было очень глупо.
Он повернулся на каблуках, вернулся к машине и сел за руль, я проводил глазами его машину, потом двинулся. По дороге я подошел к маленькому негритенку и слегка погладил его по голове.
— Сынок, — сказал я ему, — ты единственный нормальный человек во всем этом доме.
23
Громкоговоритель внутренней полицейской сети на стене откашлялся и произнес: «Раз-два-три-четыре». Проверка линии — щелкнул и умолк.
Лейтенант полиции Джесс Бриз потянулся, высоко вытянув руки, зевнул и сказал:
— Опоздали на пару часиков, а?
— Да. Но я просил передать вам, что могу задержаться. Мне нужно было зайти к зубному врачу.
— Садитесь.
Его маленький стол загораживал угол. Он сидел за столом так, что слева от него было высокое голое окно, а справа стена с громадным календарем. Прошедшие дни были аккуратно зачеркнуты толстым черным карандашом, так что Бриз с одного взгляда знал, какой сегодня день.
Спенглер сидел у другого, гораздо меньшего и гораздо более чистого стола. На его столе лежала зеленая папка, стоял письменный прибор, рядом перекидной календарь и половина кокосового ореха, полная пепла, окурков и обгорелых спичек. В ладони он держал полкоробки перышек к старинным ручкам и пытался метать их в мягкую спинку стоявшего у стены стула, как циркачи-мексиканцы мечут ножи в цель. Ничего у него не выходило — перья не втыкались.
В комнате стоял неясный нежилой запах, не очень чистый, не очень грязный, не очень человеческий запах, который стоит обычно в таких комнатах. Отдайте полицейскому управлению новенький, с иголочки дом, и через три месяца гам появится этот запах. Есть что-то в этом символическое.
Один нью-йоркский репортер написал, что, когда вы входите под зеленые лампы окружного полицейского участка, вы покидаете этот мир и оказываетесь в мире, где законы не действуют.
Я сел. Бриз достал из кармана обернутую в целлофан сигару и занялся обычной волынкой. Я следил: шаг за шагом, точно, никаких изменений. Он затянулся, помахал спичкой, аккуратно положил ее в черную стеклянную пепельницу и позвал:
— Э-эй, Спенглер.
Спенглер повернул к нему голову, а Бриз повернул голову к нему. Они ухмыльнулись друг другу. Бриз ткнул в моем направлении сигарой.
— А ну глянь на него хорошенько, — сказал он.
Спенглеру пришлось пересесть, чтобы развернуться и взглянуть на меня хорошенько. Если в этом взгляде было что-то хорошее, я этого не заметил.
— Ох и хитры вы, братцы, как пара мячиков для пинг-понга, — сказал я. — Как это у вас получается?
— Не мудрствуй, — сказал Бриз. — Вам, кажется, пришлось побегать сегодня?
— Пришлось.
Он все еще ухмылялся. Спенглер все еще ухмылялся. Не знаю, что там жевал Бриз, но глотать эту штуку ему не хотелось.
Наконец он прочистил горло, расправил свое большое морщинистое лицо, повернулся, чтобы видеть меня, не глядя мне в лицо, и сказал таким бесстрастным голосом, без выражения:
— Хенч признался.
Спенглер посмотрел на меня. Он наклонился вперед из своего кресла, и на его раскрытых губах появилась напряженная, почти непристойная улыбка.
Я сказал:
