Семён Клебанов - Прозрение
Без охоты выполнив «домашнее задание» — так определял Останин поручения по хозяйству, — Дмитрий Николаевич вернулся в комнату. На кровати Останина лежала книга известного психолога Ганнушкина. Больше всего Дмитрия Николаевича удивило, что из нее торчали бумажные закладки. Полистав томик, он увидел подчеркнутые красным фломастером строчки. Значит, Останин не просто читает, а штудирует книгу.
«Что ему тут изучать?» — подумал Дмитрий Николаевич. Он полистал страницы, наткнулся на отмеченную фразу: «Человеческая личность даже на пути своего нормального развития обыкновенно претерпевает коренные изменения…» Еще одна страница с подчеркнутыми строчками: «В течение долгой жизни человек может явиться перед нами последовательно в виде нескольких личностей, до такой степени различных, что, если бы каждая из фаз его жизни могла воплотиться в различных индивидуумах, которые можно было бы собрать вместе, они составили бы крайне пеструю группу, держались бы противоположных взглядов или питали бы даже презрение друг к другу».
Дмитрий Николаевич задумался.
Ему теперь часто слышался настойчивый вкрадчивый голос: чего ты ждешь? Зачем бессмысленно терзаешь себя? Уйди, уйди сам…
Дмитрий Николаевич не знал, хватит ли у него на это сил. Поймут ли его Елена и Марина? Простят ли?
Ближе к ночи, когда взошла луна, Дмитрий Николаевич и Останин сидели на берегу. Неярко горел костер, еле-еле освещая их лица.
Огонь отражался в темной воде: цепочка бликов уплывала по течению и все не могла уплыть.
Дмитрий Николаевич спросил:
— Андрей, ты от меня ничего не скрываешь?
— Скрываю, — с готовностью подтвердил Останин.
— Что?
— Небольшое открытие. Ты псих, Митя.
— Это еще надо доказать.
— Ты все равно не поверишь, — усмехнулся Останин.
— А все-таки? — прищурился Дмитрий Николаевич. — Человек, тайком изучающий труды Ганнушкина, мог бы найти аргументацию.
— Увидел-таки! Дознался! — воскликнул Останин. — Жалею, что не довелось раньше прочесть эту книгу. Честное слово, было бы полезно. Я ведь тоже теперь живу надеждой… Вот и удобряю ее научной мыслью. Митенька, ничего мы про самих себя не знаем. Ничего!
Вокруг было тихо, только вода поплескивала, качая отражение огня.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
У Федора Крапивки появился долгожданный билет домой. Поезд уйдет только в седьмом часу вечера, а Федор проснулся ни свет ни заря и маялся в беспокойных думах о завтрашнем дне.
Все так складывалось, что придется начинать с нуля и снова искать свое место в жизни.
Федор смутно представлял, по каким дорогам поведет его судьба. Устоявшаяся жизнь в доме инвалидов исподволь подтачивала, расслабляла волю, делала его пассивным. Он привык к поводырям.
Теперь, расставаясь с двадцатилетним слепым укладом бытия, Федор чувствовал, что не сможет сделать первые самостоятельные шаги. Он пугался зрячего одиночества.
Обретя опять бесценный для каждого человека дар, он не чувствовал в себе жажды выиграть поединок с будущим. Была тому веская причина. Федор знал ее, но не мог с ней свыкнуться и пребывал в подавленном состоянии: окажись избавителем другой врач, не Ярцев, — радость прозрения не омрачилась бы такой безнадежной тоской.
Федор метался в раздумьях, не находя сил и понимания, как жить дальше.
С той поры, как прошла операция и он ненасытно смотрел на окружающий мир, Федор ни разу не подходил к зеркалу. Его не интересовало свое обличье. Горькая память хранила лицо фронтовика, увиденное в разбитом зеркальце за два дня до рокового ранения.
Вчера, после того как ему принесли железнодорожный билет, Федор зашел подстричься. Усевшись в кресло, он застыл, увидя чужое, вытянутое, худое лицо. На морщинистом горле резко проступал кадык.
«Поутюжила жизнь… — подумал Крапивка. — Себя самого узнать не можешь. А в нем через тридцать пять лет с ходу узнал Ваньку Проклова… Почему так случилось? И главное-то — не поймешь, к добру или худу случилось. Тут со своей жизнью не знаешь, как совладать, дак еще ярцевская поперек дороги легла. Спуталось все. Не к добру, не к добру… И зачем он мне признался?»
В последние дни Федор страдал от щемящей боли в затылке, но терпеливо переносил ее, боясь пожаловаться врачу. Он сторонился людей, часами просиживал в дальних пустых коридорах, чтобы не встретиться ни с Ярцевым, ни с тетей Дуней, ни с Лидией Петровной.
После обеда он спустился в канцелярию и получил документы. В палату не стал подниматься на лифте — там всегда было многолюдно, а пошел по дальней лестнице.
Собрав в чемоданчик пожитки, облегченно вздохнул:
— Поеду…
В коридоре было пусто. Он заспешил к лестнице, и, надо ж случиться, навстречу ему попалась тетя Дуня.
Он робко остановился, сказал:
— Уезжаю. Спасибо…
Тетя Дуня хотела пройти мимо, но все-таки задержалась.
— Желаю тебе хорошей жизни. Авось научишься ценить добро. — Она помолчала и добавила: — Только Ярцева я тебе не прощу… Слышишь?
— Ни в чем я не виноват, — отозвался Федор. — В милицию не бегал.
— Без нее шуму хватало.
— Вот уеду — и смолкнет.
— Легко беду забываешь.
— Зря вы… Оттого и страдаю, что память цепкая. Мне от нее покою нет. Изнутри жжет.
— Шагай, шагай! К чему все заново перемалывать…
Лицо Федора вспыхнуло багровыми пятнами. Он растерянно потоптался и побрел к лестнице.
Уже в поезде, когда мимо окон поплыли дачные поселки, Федор порадовался, что вырвался наконец из больницы. И какая-то разом возникшая сила не дала ему лечь и забыться в долгом сне, а приковала к окну, за которым была жизнь. Он не видел ее двадцать один год.
* * *Молва о возвращении Крапивки тотчас облетела весь дом. В комнату, где он жил, набилось много народу.
Всех поразило исцеление Федора. Поэтому больше всего расспрашивали о профессоре Ярцеве. Но о нем Крапивка говорил скупо, не вдаваясь в подробности. А обитатели дома без устали задавали вопросы про операцию, про то, велика ли очередь в больницу. Интересовались, сколько надо платить профессору.
И тут Федор не сдержался:
— Это вы чего удумали? Зря! Никаких денег!
Многие тоже почувствовали надежду, просили Крапивку написать профессору письмо, надеясь, что рекомендация Федора поможет.
Только к полуночи комната опустела. Крапивка стоял в коридоре и наблюдал, как расходились люди: кто-то шел, прижимаясь к стенке, многие тащились, постукивая палкой впереди себя, другие плелись, держась за руки.
Он плотно зажмурил глаза и с ужасом увидел себя среди этих людей, бредущих по коридору, и впервые после операции всем существом своим почувствовал, каким счастьем одарил его Ярцев.
