Семён Клебанов - Прозрение
— Завтра? — удивился Дмитрий Николаевич.
— Да, с утра.
— Я никого не предупредил.
— И правильно сделал. Разве у тебя взяли подписку о невыезде?
— Нет.
— Так о чем речь? У тебя отпуск. Ты отдыхаешь.
— Хорошо, — покорно согласился Дмитрий Николаевич.
— Отлично! Только не бери машину.
— Почему?
— Чтобы труднее было сорваться в Москву. На теплоходе поплывем. Путешествие по реке — удовольствие, даже в моей бродячей жизни. Уважь, Митя, а?
— Уговорил.
— А на будущий год махнем на Байкал. Закатимся к Лаврову.
Дмитрий Николаевич попытался представить себе лето будущего года, о котором говорил Останин, но почему-то увидел из оконца барака тайгу, стылое солнце и услышал завывание ветра.
Взглянув на его лицо, Останин сказал:
— Может, Байкал не выйдет, но Сухуми — гарантирую.
Дмитрий Николаевич хмуро усмехнулся.
Внезапный отъезд мог навести Елену на тревожные размышления. А если будет суд? Его-то не скроешь! И скрывать-то теперь бессмысленно. На мгновение подкралось чувство жалости к себе и подсказало неожиданное: если бы он умер до встречи с Крапивкой… Тогда в памяти Елены, Маринки и всех друзей он остался бы тем самым Ярцевым, которого они так любили. И к могильной плите с его именем пришли бы все, кому он успел сделать добро.
«Оказывается, иногда умереть вовремя — счастье», — подумал Дмитрий Николаевич. Но и это не было ему дано.
В Светлое добирались теплоходом до небольшой пристани Лесняки.
Дмитрий Николаевич опять всю ночь провалялся в бессоннице, только под утро задремал, уткнувшись в подушку.
Останин тихо прикрыл дверь каюты, взял фотоаппарат и поднялся на палубу.
Два пассажира сидели в плетеных креслах. Один из них — в широкополой соломенной шляпе — что-то оживленно рассказывал своему спутнику, но вдруг поморщился и громко объявил:
— Я чхаю!
И с удовольствием, вкусно чихнул. Затем разжмурил глаза и сказал:
— Я чхнул.
— Будь здоров, Микола, — пожелал спутник.
— Буду. — И продолжал свой рассказ про чью-то неудачную женитьбу. — Любовь — это же бездна…
Теплоход огибал береговую излучину. На песчаных холмах тянулся молодой березняк послевоенной посадки.
Останин засмотрелся и стал фотографировать.
Подошел Микола, спросил:
— Любуетесь?
— Дивные места. Глаз не оторвешь.
— Вы только мать-природу уважаете или, может, моего друга заснимете? Между прочим, герой, — заметил Микола.
— Чего мешаешь человеку? — вмешался спутник.
— Я деликатно, Трофим Никандрович.
— Ладно, Микола, отстань, — Трофим Никандрович смущенно пощипал рыжеватые усы.
Останин подсел к нему, представился:
— Останин, журналист.
— Ну, что я говорил? — воскликнул Микола. — У меня нюх на людей… За версту вижу, кто он и что он! Тут такое дело, что тебе добро и людям польза! Да ты не майся, Трофим Никандрович, я все сам доложу. Вы думаете, про героя я из бахвальства брякнул? Нет, уважаемый. Ему вчера третий орден Славы вручили. Так герой он или кто?
— Герой, — охотно согласился Останин.
— Про то и речь! А вот о себе слова не вымолвит. Молчит, как сирота. А между прочим, орден этот за Берлин. Посчитайте, сколько лет награда хозяина дожидалась? Ну-ка? Никак не могли найти. А он, между прочим, человек известный — начальником цеха у нас на судоремонтном.
Трофим Никандрович все порывался уйти, но Микола цепко держал его за руку.
— Далеко плывете? — поинтересовался Микола.
— До пристани Лесняки, — сказал Останин. — Дальше на катере в Светлое. Я не один, товарищ в каюте.
— Так вот, хочу досказать! Есть у него фотография. Ну, живая картинка истории. Стоит Трофим Никандрович среди солдат на ступенях рейхстага. Усов, конечно, нет, но узнать можно. Я как увидел, все подпись его искал на колонне. А он мне говорит: «Когда мы подошли, спереди все было разрисовано. Пришлось с тыла зайти». Понимаете, он расписался, да вот подтверди теперь! Кабы не орден Славы — не поверили бы…
В Лесняках их ждал катер.
Белобрысый — грудь нараспашку — моторист спросил Дмитрия Николаевича, надолго ли он в их края, а потом сказал:
— Видок-то у вас… не первый сорт. Год назад другие были.
— Отосплюсь, позагораю, — неуверенно ответил Дмитрий Николаевич и почему-то вспомнил слова Останина: «Есть ли в прокуратуре зеркала?»
Останин разглядывал окрестные берега, щедрые на лесное добро. А Дмитрий Николаевич смотрел и ничего не видел — какие-то размытые сине-зеленые полосы текли по сторонам.
Катер шел быстро, с терпеливым старанием разрезая гладь реки. Два водяных отвала, вспоротых его белой острой грудью, пенились, оставляя за кормой глянцевую дорожку.
Вскоре показалось Светлое. И тут же длиннорукий моторист звучной сиреной предупредил Хромова. Давно сложился такой обычай приветствовать гостя.
— Славно, что приехали! Вот… — встретил друзей Хромов.
* * *Прибавилось хлопот у Афанасия Мироновича Хромова. Ему и вставать приходилось пораньше, надо было принести к завтраку парное молоко и приготовить обед и ужин. Конечно, особых разносолов взять неоткуда, но Хромов очень старался, чтобы гости остались довольны.
Он переживал, видя, что Дмитрий Николаевич оставляет еду в тарелке, думал, не нравится; ему было невдомек, что тут другая причина. И все допытывался: может, гречишных блинов испечь или уху-семиглазку сварить?
Его успокаивал Останин. Уверял: еда, мол, превосходная, но теперь многие болезни лечат голодом. Вот и Дмитрий Николаевич таким способом сердце укрепляет.
Хромов кивал, но подсознательное беспокойство все же не оставляло его. Он шел в свою комнату с лопающимися синенькими обоями, скрипучей кроватью, стоявшей у окна, и рыжей тумбочкой, покрытой цветной клеенкой. Над ней в самодельной рамке висела фотография покойной жены.
Афанасий Миронович, коренастый, жилистый, был с виду человек мрачный, но глаза, темные, слегка раскосые, спрятанные под густыми бровями, смотрели на людей тепло и с озорством, как будто они никогда не пребывали в печали.
Только подушке с поблекшими ситцевыми ромашками на наволочке поверял он свои скорбные думы да вел тихий разговор с портретом покойной Глаши.
И теперь, при бессоннице, журчит голос Хромова, но уже все больше о профессоре Ярцеве и моряке-лейтенанте, что служит на Дальнем Востоке, где будет учительствовать дочь. На другой день Останин с Хромовым отправились в сельмаг, а Дмитрия Николаевича попросили наколоть березовых чурок для летней плиты, выложенной под навесом в дальнем углу дворика.
