Джон Карр - Замок "Мертвая голова"
– Но, – вернул репортера к теме Банколен, – что вы знаете лично о нем? Его настоящее имя? Происхождение? Национальность?
– Ничего! Он приехал из Африки с большим состоянием. Это все. Он везде путешествовал, его везде видели, зацепиться не за что. Великолепно говорил на десяти языках, и… позвольте вам заметить, сэр, человек, читавший Спенсера, сэра Томаса Мэлори, поэмы Беовульфа и книги Джеймса I о колдовстве, мог объясняться с вами на языке английских портовых грузчиков. Но когда речь заходила о Биту, Делакруа, Бэссаке и Флориане-Парамантье – по-французски…
– Откуда, черт возьми, – вмешался Банколен, – вы их знаете? «Les proces de Sorcellerie au dix-septieme siecle»[8] Делакруа так мало известны, что…
Сутулый репортер посильнее надвинул на лоб потрепанную шляпу. Вокруг рта у него появились маленькие глубокие морщинки. Он прищурился от солнца.
– Оксфорд, – застенчиво произнес Галливан. – Много лет назад я состоял в Британской национальной корпорации – так я появился здесь. И в Сорбонне. И я когда-то возомнил себя писателем. Да, писал книги для дородных матрон из Ист-Хэма, чтобы зарабатывать на жизнь… – Он бесцельно поводил пальцем по столу. – Ах, не обращайте внимания. Представить невозможно, что тогда мне было сорок шесть лет. Но мы же говорили о Малеже!
– Говорили. Вы больше ничего не знаете?
– Ну… женщины? Знаю ли я что-нибудь о его личной ЖИЗНИ?
– К этому я и подхожу.
– Я не могу сказать, что здесь слухи, а что факты, хотя знаю об этом много. У него были жена и любовница. Обеих он успешно скрывал. Тогда было легче, чем теперь. Полагаю, когда он впервые появился в Лондоне, у него был ребенок от любовницы. Он бросил ее, и она где-то умерла. Это было до того, как я с ним встретился. Я тогда был достаточно молод и служил у него агентом по связям с прессой. О жене мне ничего неизвестно. Я понял, что они состояли в тайном браке, поскольку ее родители были против. Это произошло незадолго до его смерти.
– Ребенок от любовницы, – пробормотал Банколен. – Гмм. А кем была эта любовница?
– Имени я не знаю. Вероятно, вы могли бы выяснить… Но однажды я ее видел, через много лет после того, как они расстались. Это было, кажется, в Париже. Я был с другом, который работал в парижском отделении «Геральд». Мы сидели в кафе, не помню, в каком именно. Он подтолкнул меня и сказал: «Это подружка твоего друга Малеже». Она пила абсент за другим столиком. Выглядела очень пьяной и опустившейся. Но она была потрясающая красавица – роскошная блондинка с длинными волосами.
– А ребенок?
– Понятия не имею… Хотя погодите! – Галливан ударил кулаком по столу, смешно нахмурившись. – Кажется… Не так давно я говорил с Диком Ансилом – он ведет колонку сплетен. Дик знает столько непристойных подробностей из жизни каждого, что от хорошего отношения к людям не остается и следа. Однажды на торжественном обеде в редакции или каком-то другом празднике мы оба здорово приняли. Он сказал: «Послушай. Ты помнишь таинственного Малеже, о котором все говорили много лет назад?» (Он уже тогда был легендой!) Я сказал: «Как хорошо, что тебя тогда не было, иначе ни у кого не мог бы спокойно появиться незаконный ребенок». Он сообщил, что выяснил имя этого ребенка, и, омерзительно хихикая, сказал, мол, как бы это всех удивило. Я велел ему поберечь голову, иначе запущу в него бутылкой. Но у меня, по крайней мере, сложилось впечатление, что он мне назвал имя. Это имя было… Ах, черт… Не помню. Забыл. Это так важно?
– Может быть. Не уверен.
– Что ж, если вы действительно хотите знать, я всегда смогу телеграфировать Дику. – Он посмотрел на простирающийся у нас за спиной променад. – Ага! А вот и барон фон Арнхайм, и он похож на кота, сожравшего канарейку. Гмм. Интересно, что ему от меня надо?..
Глава 12. Оживший факел
Коротко поклонившись нам, фон Арнхайм сел и заказал пиво. Он принес с собой старые газеты, которые положил рядом на полу. Сложив руки на столе, он решительно заговорил:
– Мистер Галливан, вы здесь единственный журналист?
Галливан поморщился при слове «журналист», но кивнул.
– Если, – поправил он, – немецкие газеты еще повсеместно не раструбили об этом. Я знаю половину журналистов континента, но здесь никого из них не встречал. Я, видите ли, призван описывать местные достопримечательности, но если бы вы столкнулись со мной при других обстоятельствах…
– Обстоятельства бывают всякие, – вмешался фон Арнхайм, – но сейчас о них нечего говорить. Если хотите, очень скоро вы услышите всю историю. А теперь вы только передадите заявление, что делом занимается фон Арнхайм из Берлина, и в течение двадцати четырех часов будет произведен арест. Никаких «но», «если» и попыток договориться. Арест будет произведен именно в этот срок.
В наступившей тишине Банколен успел до конца выкурить сигарету.
– Настоящая история, – наконец вымолвил Галливан, – в том, что вы сотрудничаете друг с другом… Э…
– Если мой друг Банколен позволит, – прервал репортера фон Арнхайм, – можете воспользоваться также и этим. – Он улыбнулся, не разжимая губ. – Фактически арест будет произведен сегодня вечером. Теперь к делу. Мистер Марл дал мне понять, что вы когда-то хорошо знали мистера Майрона Элисона. Это верно?
– Ну, не очень хорошо, но знал.
– Приятный человек?
– Он был в хороших отношениях с прессой. Мне он всегда нравился. Я имею в виду… обеды с шампанским, обращение по имени… ему нравилось иметь с нами хорошие отношения. Говорят, он был неприветливым и злобным, но со мной всегда был очень мил, потому что я создавал ему рекламу. Видит бог, я не считал его великим актером, но у меня слабость к плащам и шпагам…
– Мне говорили, он находился в дружеских отношениях с фокусником Малеже?
– Гмм. Да, так говорят. Но мне всегда казалось, что это тот самый случай, когда от любви до ненависти один шаг. Дело в том, что Элисон был чертовски красив. У него был прекрасный голос, он имел бешеный успех у женщин и обладал великолепной мимикой. В пьесах, требующих акробатического мастерства Дугласа Фэрбенкса, он не имел себе равных, а главное, у него было превосходное чувство сцены. Но он хотел, чтобы его считали великим актером. И Малеже ударил именно в это больное место…
Над головами с писком и хлопаньем крыльев пронеслась стая птиц. Прозвучал колокол парохода, проходящего по бурной реке. Солнце в безоблачном небе над Кобленцем грело по-летнему. С противоположного берега Рейна виднелись освещенные окна в белых домах. Фон Арнхайм слегка наклонил свой бокал…
– Я никогда не забуду, – продолжал Галливан, – как в первый раз увидел Малеже. Это было в 1910 году, примерно за полгода до того, как я начал на него работать, – в ночь начала блестящей карьеры Элисона. Пьеса была из тех, от которых у меня мурашки по спине бегают. Знаете, Шотландия в дни внука Иакова II. Проигранная битва, игра волынок и поющие голоса за сценой… Последняя атака в Каллодене – ха! Элисон играл принца Чарли, и я привез его домой. Я видел, как это репетировалось, и пришел в такой экстаз, что Элисон после репетиции пригласил меня к себе в гардеробную. Там собралась большая толпа господ в белых галстуках, но я пошел. Элисон сидел за своим туалетным столиком перед зеркалом, обрамленным электрическими лампочками, стирая с лица жирный грим. Он еще не успел снять кинжал и ботфорты, а изо рта у него торчала сигарета. В комнате было полно цветов и телеграмм, звучала бессмысленная болтовня и стоял запах пудры. Он по-прежнему сиял: «Ну как? Как я?» Прямо как нервная примадонна. Все заверяли, что он играл божественно. Вдруг все замолчали. Кто-то открыл дверь. В двери, опершись на трость с золотым набалдашником, стоял огромный рыжеволосый человек в длинном черном плаще и старомодном черном шейном платке. Золотые брелки на цепочке часов, злое, длинное лицо. Он на самом деле не был выше Элисона, но, казалось, заполнил собою всю комнату. Лицо Элисона озарилось улыбкой, и он откинулся в кресле, выпуская в потолок клубы дыма и пытаясь скрыть оживление. «Здравствуйте, Малеже! – сказал он. – Понравилось?» Тот лишь взглянул на него и, наконец, выдал: «Это было тошнотворно. Я не смог досмотреть до конца. А вы были еще хуже. Вы до конца своих дней останетесь паршивым актеришкой».
