Эллери Куин - Трагедия Икс. Смерть Дон Жуана. Е=убийство
Куоси отошел в противоположную сторону комнаты, зажег лампу и начал обозревать парики на проволоке. Лейн расслабился на своем стуле.
— Калибан, — пробормотал он задумчиво, — боюсь, мы никогда не придем к согласию в фундаментальном вопросе.
— Каком? — не оборачиваясь, осведомился Куоси.
— Истинной функции грима. Если ты ошибаешься, манипулируя своими орудиями, то только в направлении излишнего совершенства.
Куоси снял с проволоки лохматый седой парик, выключил лампу и вернулся к хозяину. Опустившись на скамейку перед Лейном, он достал странной формы гребень и начал работать над париком.
— Излишне совершенного грима не бывает, мистер Лейн, — сказал Куоси. — Мир полон никудышных гримеров.
— О, я не подвергаю сомнению твой гений, Куоси. — Лейн наблюдал за быстрыми движениями рук старика. — Но я повторяю: мелкие детали не столь важны. Они, выражаясь фигурально, бутафория. — Куоси фыркнул. — Ты не принимаешь во внимание панорамный инстинкт нормального человеческого глаза. Средний наблюдатель в большей степени воспринимает целое, чем частности.
— В том-то и дело! — горячо возразил Куоси. — Если одна из деталей неверна, страдает целое, и глаз ищет деталь, которая его портит. Поэтому я настаиваю на совершенстве деталей!
— Отлично, Куоси, — одобрил Лейн. — Твой аргумент вполне убедителен. Но ты не вполне меня понял. Я никогда не говорил, что детали грима могут быть настолько небрежны, чтобы привлекать к себе внимание. Напротив, они должны быть безупречны. Но не все детали необходимы! Чрезмерная правильность грима все равно что старательно изображенные художником каждая волна в море и каждый лист на дереве. Они, как и каждая морщинка на человеческом лице, признаки плохого искусства.
— Ну, может быть, — нехотя согласился Куоси. Поднеся парик к свету, он начал делать ритмичные движения рукой с гребнем.
— Ты ведь знаешь, — продолжал актер, — что одни элементы лица следует подчеркивать сильнее, чем другие. Если бы ты гримировал меня Авраамом Линкольном, то должен был бы подчеркнуть бороду и губы и ослабить другие элементы. Полную характерность создают движения и жесты. Например, восковой манекен, соответствующий оригиналу до последней детали, остается неживым предметом. Если бы он мог двигать руками, шевелить восковыми губами, вращать стеклянными глазами… Ты понимаешь, о чем я.
— Теперь все в порядке, — невозмутимо сказал Куоси, снова поднося парик к яркому свету.
Друри Лейн закрыл глаза.
— Вот что всегда притягивало меня в актерском искусстве — возможность добиваться сходства с реальностью движением, голосом, жестом… Беласко[30] обладал сверхъестественным даром воссоздавать жизнь даже на пустой сцене. В одной из пьес ему требовалось ощущение уюта, но было недостаточно мерцающего огня в камине и других усилий декоратора. Перед началом каждого спектакля Беласко связывал кошку, чтобы она не могла двигаться, а перед тем, как занавес поднимался, освобождал ее от пут. Кошка вставала, зевала, потягивалась перед камином, а публика, хотя на сцене еще не было произнесено ни единого слова, видела перед собой хорошо знакомую теплую и уютную комнату. Все искусство декоратора не могло создать такого впечатления.
— Занятный анекдот, мистер Друри. — Куоси осторожно приспособил парик на симметричный череп актера.
— Беласко был великим человеком, Куоси, — продолжал Лейн. — Он умел вдохнуть жизнь в постановку. В конце концов, елизаветинская драма для создания иллюзии жизни десятилетиями основывалась на тексте и актерской пантомиме. Все спектакли игрались на пустой сцене — одного шевеления досок, поддерживающих куст, было достаточно для передачи идеи, что Бирнамский лес пошел на Дунсинан.[31] И десятилетиями партер и ложи это понимали. Иногда мне кажется, что современное сценическое искусство перехитрило самого себя, что драма страдает…
— Готово, мистер Друри.
Лейн открыл глаза.
— Отлично. Отойди от зеркала, бесенок.
Когда спустя пять минут мистер Друри Лейн поднялся, он не походил на мистера Друри Лейна ни одеждой, ни обликом, ни осанкой. Это был другой человек. Пройдя через комнату, актер включил свет. На нем был легкий плащ, а седые волосы прикрывала серая фетровая шляпа. Нижняя губа была слегка выпячена.
Куоси радостно заскулил.
— Скажи Дромио,[32] что я готов. И приготовься сам.
Даже голос актера изменился.
Сцена 6
Шагнув на причал с парома в Уихокене, инспектор Тамм огляделся вокруг, коротко кивнул полицейскому, который, стоя на страже у входа на покинутый «Мохок», отсалютовал в ответ, и вышел на мощеную улицу через зал ожидания.
Перейдя дорогу, инспектор начал подниматься на крутой холм, мимо медленно ползущих ему навстречу автомобилей. Обернувшись, он окинул взглядом панораму реки с причалами и верфями и город с небоскребами на другом берегу, потом возобновил подъем.
На вершине Тамм спросил у регулировщика дорогу к бульвару и двинулся дальше через тихие, усаженные тенистыми деревьями улочки, а оказавшись на оживленном перекрестке, повернул на север.
Наконец инспектор добрался до места назначения — дома номер 2075. Это было деревянное каркасное сооружение, втиснутое между сыроварней и магазином автомобильных принадлежностей, медленно, но неумолимо разрушаемое временем. На осевшем крыльце стояли два древних кресла-качалки и покосившаяся скамья; пожелтевшая вывеска на одном из столбиков крыльца извещала, что здесь сдаются «комнаты для джентльменов».
Снова оглядевшись, инспектор Тамм пригладил пиджак, крепче надвинул шляпу на голову, поднялся по скрипучим ступенькам и нажал кнопку с надписью: «Хозяйка». Из недр дома донеслись слабый звонок и шарканье матерчатых шлепанцев. Дверь приоткрылась внутрь, и в щель просунулся прыщавый нос.
— Что вам нужно? — осведомился сварливый женский голос.
Затем дверь распахнулась, и инспектор увидел полную пожилую леди в мятом домашнем платье и выглядевшую так же убого, как опекаемое ею жилище.
— А, джентльмен из полиции! Входите, инспектор Тамм. Простите, я не знала… — Изобразив улыбку, похожую на оскал, она отошла в сторону, пропуская посетителя. — Какое ужасное время! — продолжала болтать женщина. — Все утро по дому сновали репортеры и фотографы! Мы…
— Кто-нибудь есть наверху, мадам? — прервал Тамм.
— Конечно, инспектор! Он все еще торчит там и посыпает мои ковры сигаретным пеплом, — пожаловалась женщина. — Утром меня четыре раза фотографировали… Вы опять хотите взглянуть на комнату этого бедняги, сэр?
