Тим Саймондс - Шерлок Холмс и болгарский кодекс (сборник)
Как и всегда во время внезапного появления вампиров, местные жители спешно покидали свои жилища и селились в одном доме, где спали вповалку, натерев окна и двери чесноком.
Хотя вскрытие показало, что погибшая была девственницей, болгар не покидало опасение, что вампир оплодотворил свою жертву и что после похорон на свет может появиться джададжия, дитя вампира и обычной женщины.
Беспокоясь, как бы случившееся на горе Витоша не вызвало нового нашествия вампиров, местные жители объединялись в отряды, призванные бороться с восставшими из мертвых, которые, воодушевившись последними событиями, начнут точить клыки и попытаются выбраться из могил, копошась и барахтаясь в них, как оперившиеся воронята в гнезде.
Чтобы успокоить подданных, принц распорядился обтянуть гроб траурным шелковым крепом и, пока труп не будет опознан, держать его под охраной в софийском мавзолее Кобургов, а если тело не опознают, предать его огненному погребению на очистительном костре из шиповника и боярышника и захоронить прах в Пловдиве (или Филиппополе, как назвал этот город в свою честь захвативший его отец Александра Македонского), где он обретет вечный покой в церкви Людовика Святого.
Ближе к вечеру к отелю «Паначев» подкатило изящное ландо, запряженное парой серых лошадей. Его прислал британский посол, чтобы нас отвезли в Королевский театр на представление «Саломеи».
Когда мы садились в экипаж, Холмс, смерив меня недоуменным взглядом, спросил не без иронии:
– Что с вами, доктор? Вы сами на себя не похожи. На вас так подействовало недавнее убийство женщины?
– По правде говоря, да, – подтвердил я. – Оно напомнило мне страшные события «Этюда в багровых тонах». И это выбило меня из колеи. Я должен бы проявить больше хладнокровия после Афганистана, где видел столько смертей. На моих глазах в битве при Майванде друзей рубили на куски. Но тогда я не боялся.
– Очень хорошо вас понимаю, – сочувственно откликнулся Холмс. – Причиной всему тайна, которая присутствует в этом деле. Она обостряет воображение. Когда наша фантазия безмолвствует, мы не знаем страха.
Экипаж резко тронулся с места, а я обратился к другу с вопросом:
– Кстати о деле, Холмс. Что же все-таки случилось с капитаном Бэррингтоном? О его местопребывании ничего не сообщают. Но я уверен, что умение делать логические выводы поможет вам очень скоро докопаться до истины.
– Я уже пришел к одному заключению, – скромно констатировал Холмс. – С ним случилась трагедия, которой он не предвидел. Что же касается истины, тут такое дело: мало ее обнаружить, надо еще убедить других в своей правоте. Для того-то и служит нам разум.
Сэр Пендерел ждал нас в здании театра, украшенном куполом и двумя башенками и выстроенном в пышном, изобилующем украшениями мавританском стиле, который почти вышел из моды в Европе. По широкой лестнице мы поднялись в посольскую ложу, расположенную рядом с королевской, где уже разместилось окружение принца, включавшее помимо прочих полковника Калчева и двух-трех молодых армейских офицеров. Между ними сидело несколько дам, блистающих ожерельями, брошами, браслетами и прочими безделушками, с затейливыми высокими сооружениями из локонов на голове. На нас веяло пряным гвоздичным ароматом их духов.
По авансцене муравьями сновали солдаты, проверяющие, не заложена ли где взрывчатка.
Небольшой оркестр, который состоял главным образом из цыган, выступавших на конкурсе Шерлоков Холмсов, настраивал инструменты.
Несколько рядов сидений в партере заменили позолоченными креслами, привезенными из дворца.
Появление Фердинанда в королевской ложе вызвало неописуемый восторг. Принц поклонился публике, затем дружеским кивком приветствовал сэра Пендерела и, наконец, кивнул нам с Холмсом, более строго и официально.
Зал затих. Произошла небольшая заминка, вызванная тем, что солдаты, спустившись с авансцены, стали ощупывать обивку кресел.
Наконец принц опустился на свое место.
Послышался тихий голос флейты и цитры, поднялся занавес, и перед нами предстали диковинные декорации, изображающие дворец Ирода. Повсюду на сцене были расставлены медные кувшины и кубки, чаши из серебра.
Появилась Саломея, бледная, почти невесомая, с алыми губами и дикими черными глазами, в которых читалась алчная мольба. Она застыла, словно заледенев в своем отливающем всеми цветами радуги наряде из шелка и страусовых перьев. Шлейф платья, украшенный бархатными бабочками и синими блестками, мерцал, как цветное стекло в лунном свете.
Прибегая то к плавным заученным жестам заклинательницы, то к хищным телодвижениям кошки, играющей с мышью, она стала дразнить и манить к себе заключенного в оковы Иоанна Крестителя, жадно вглядываясь в его лицо, на котором застыло мучительное отчаяние безумца.
– «Я в рот твой влюблена, Иоканаан. Он как алая перевязь на башне из слоновой кости. Он как гранат, разрезанный ножом из слоновой кости. Цветы граната, что цветут в садах Тира, – более красные, чем розы, – не так красны. Красные крики боевых труб, возвещающие прибытие царей и внушающие страх врагам, не так красны»[33].
Обворожительная головка ее склонилась к нему, словно готовая клюнуть голова цапли.
– «Нет ничего на свете краснее твоего рта… Дай мне поцеловать твой рот…» – Она отскочила назад. – «Я поцелую твой рот, Иоканаан. Я поцелую твой рот».
Занавес опустился.
Когда он вновь поднялся, ошеломляюще юная Саломея стояла на сцене совсем одна. Вошел слуга, неся отрубленную голову Иоанна Крестителя на большом серебряном блюде, с которого капала кровь. Саломея схватила голову за черные спутанные волосы и стала размахивать ею во все стороны. Глядя в закрытые глаза, она сказала:
– «А, ты не хотел мне дать поцеловать твой рот, Иоканаан. Хорошо, теперь я поцелую его. Я укушу его зубами своими, как кусают зрелый плод».
При этих словах кровь брызнула из отсеченной головы прямо на сцену. Саломея стала растирать кровь по полу, словно выжимая сок из винограда, изгибаясь и извиваясь. Вокруг ног ее образовалось грязно-малиновое пятно.
– «Не говорила ли я тебе? Ведь говорила? Так вот! Я поцелую его теперь. Но почему ты не смотришь на меня, Иоканаан? Твои глаза, которые были так страшны, которые были полны гнева и презрения, закрыты теперь. Почему они закрыты? Открой глаза свои! Приподними свои веки, Иоканаан».
Мне стало душно, накатила тошнота, подобная той, которую я испытал во время морского путешествия во Францию. Я начал потихоньку вставать, извиняясь шепотом перед сэром Пендерелом, который был просто заворожен происходившим на сцене. Но Холмс остановил меня:
