Жорж Сименон - Тюрьма
— А ванну кто принимал?
— Оба.
— Что, вместе?
— Ну да. Уперся: вдвоем и вдвоем. А после ванной пошел еще себе виски налил. Неужели ты уже выспался?
— Голова кружится. Какой-то я весь разбитый.
— Прими таблетку аспирина.
— Уже принял три.
— Звонили тебе по телефону?
— Нет. Не знаю даже, кто мне должен звонить.
— Ты раз десять вспоминал про этот звонок и каждый раз хмурился.
Он машинально поглаживал ее по бедру.
На этой кровати никогда не спала ни одна женщина, кроме Мур-мур. А Мур-мур спала на ней всего две ночи назад. Какой сегодня день?
Наверно, он все-таки нехорошо поступил, что привел ее сюда. Ладно, это он обдумает после. Глаза у него слипались.
Он снова лег в постель. Ему сразу стало легче. За стеной слышалось слабое гудение пылесоса. Его рука протянулась, нащупала бедро Бесси. Кожа у нее была такая же белая и нежная, как у Адриены.
Но думать о жене и, свояченице теперь не хотелось. Раза два-три ему показалось, что он уже засыпает, но потом он сознавал, что не спит, что лишь задремал на минуту. В мире много странного, много всякой мути, ну и пусть, но мир существует. Вот слышно даже далекое рычание автобусов и время от времени — визг тормозов.
Он изогнулся, вывернулся, стягивая с себя пижаму, скомкал ее и бросил поверх простыней, в изножие кровати.
Он почувствовал, как Бесси прижалась к нему всем своим жарким телом. Он не шевелился. Он боялся очнуться от внезапного ощущения блаженства, но пальцы ее с острыми ноготками повели его за собой, и он нырнул в нее.
На этот раз он тотчас сообразил, что звонит телефон, и проснулся мгновенно. Протягивая руку к трубке, кинул взгляд на часы. Они показывали одиннадцать.
— Алло! Ален Пуато слушает.
— Говорит Рабю. Я звонил к вам в редакцию. Я еще в тюрьме ПтитРокетт. Сейчас еду к себе. Неплохо, если бы вы через полчасика могли быть у меня.
— Что-нибудь новое?
— Смотря что считать новым. Вы мне нужны.
— Хорошо, буду. Возможно, немного опоздаю.
— Особенно не задерживайтесь. У меня после вас еще одна встреча. А в два часа я выступаю в суде.
Ален спрыгнул с кровати, встал под душ. Он еще мылся, когда в ванную вошла Бесси.
Накинув на плечи мохнатый купальный халат, он взялся за бритву.
— Ты надолго?
— Не могу сказать. Скорей всего на целый день.
— А мне что делать?
— Что хочешь.
— Можно, я еще посплю.
— Пожалуйста.
— Мне вечером быть здесь?
— Нет. Сегодня не надо.
— А когда надо?
— Там видно будет. Оставь свой телефон. Денег дать?
— Я пошла с тобой не из-за денег.
— Я не спрашиваю, из-за чего ты пошла. Мне все равно. Нужны тебе деньги?
— Нет.
— Хорошо. Налей мне виски. В гостиной стоит шкафчик, который служит баром.
— Когда мы вернулись ночью, я обратила на него внимание. Можно выйти туда в таком виде?
Он пожал плечами. Минут через пять он уже натягивал брюки. Разбавив виски водой, выпил стакан с маху, как пьют неприятное лекарство. Внезапно вспомнил, что сегодня у него нет машины. Придется потом заехать за ней на улицу Нотр-Дам-де-Лоретт.
— Ты уж меня извини, крольчонок. Тут дело серьезное.
— Догадываюсь. А кто это?
— Адвокат.
— Твоей жены?
Он вышел в гостиную.
— Значит, вы нанимаете меня на полный день?
— Да, мы же договорились. Ваш ключ в кухне на столе. К восьми утра готовить кофе с рогаликами, будить-в восемь.
Он мчался по лестнице, перепрыгивая через три-четыре ступеньки, на углу поймал такси.
— Бульвар Сен-Жермен, сто шестнадцать. Кажется, так.
Верно, дом 116, он ничего не перепутал. Вспомнив, что Рабю живет на четвертом этаже, Ален вошел в лифт. Звонок. Открыла очкастая секретарша. Должно быть, узнала его.
— Сюда. Подождите, пожалуйста, минутку. Мэтр Рабю говорит по телефону.
Справа — двухстворчатая дверь; налево — коридор, куда выходят рабочие комнаты. Стрекот пишущих машинок. В коридоре то и дело появляются стажеры — их у Рабю всегда много, — делают вид, что прогуливаются, а сами краешком глаза косят на него, Алена.
Дверь открылась.
— Заходите, старина. Я целый час беседовал с вашей женой.
— Она наконец решилась заговорить?
— Не совсем в том смысле, как мы этого ожидали. О непосредственных мотивах преступления она так ничего и не сказала. Как, впрочем, и о многом другом. Но она меня не прогнала, а это уже некоторый прогресс. Знаете ли вы, что ваша жена очень умная женщина?
— Да, мне об этом уже не раз говорили.
Он не добавил, что, на его вкус, ум отнюдь не принадлежит к числу наиболее ценных женских достоинств.
— Такую твердость характера и воли нечасто встретишь. Сегодня она в тюрьме второй день. Ей дали крохотную одиночку. Сначала ее хотели поместить вместе с другой заключенной, но она отказалась. Возможно, теперь передумает.
— Ее переодели в арестантское платье?
— Подследственные носят свое. Работать ее пока что не заставляют. От свиданья с вами она отказалась наотрез. В этом пункте она непоколебима. И все это очень спокойно, без рисовки. Она тотчас дает вам почувствовать: раз она что-то решила, бесполезно ее переубеждать. «Передайте ему, — сказала она мне, — что я не хочу его видеть. Если мы и встретимся, то лишь на суде, но там это неизбежно, и, кроме того, мы будем далеко друг от друга». Так она мне сказала, слово в слово. Я пытался объяснить ей, в каком тяжелом состоянии вы находитесь, но она спокойно возразила: «Он никогда не нуждался во мне. Ему необходимы просто люди, не важно кто, лишь бы кто-то был под боком».
Ален был настолько ошеломлен, что пропустил последующие фразы адвоката мимо ушей.
«…Ему необходимы просто люди, не важно кто…»
Это была правда. Он всегда испытывал потребность в том, чтобы вокруг толкались приятели, сотрудники. Стоило ему остаться одному, как им овладевала тревога, смутная, тягостная. Его томило ощущение грозящей неизвестно откуда опасности. Вот почему прошлой ночью, несмотря на опьянение, он привел к себе эту девку. Что будет с ним сегодня вечером? А завтра?
Он вдруг увидел себя бесприютно слоняющимся по своей квартире, которая некогда служила мастерской художнику, один на один с ночным Парижем.
— Днем к ней придет на свидание отец. На это она согласилась сразу же. «Мне жаль отца! — сказала она. — Для него-да, для него это действительно крушение всей жизни». Я сообщил ей, что ее мать больна, но это известие ее не огорчило, она даже не поинтересовалась, что с матерью. Я пытался завести с ней разговор о ее защите на суде. Нельзя же в самом деле допустить, чтобы ее приговорили к двадцати годам, а то и к пожизненному заключению. Мотивировка преступления должна вызвать у присяжных сочувствие к подсудимой. Я вижу лишь одну возможность убийство на почве ревности. Но вы в этом случае отпадаете.
