Николас Мейер - Учитель для канарейки
— Он был недоволен.
— А поточнее нельзя? Был он испуган? Сердит?
— Еще как сердит!
— Похоже было, когда он уходил из вашей гримерной, что этот человек готов покончить с собой?
Ясно было, что она не понимает, к чему я клоню.
— Все произошло так быстро, мсье.
Поняв, что эта линия расследования ведет в тупик, я предпочел отступить назад.
— Насколько я понимаю, Призраку мешает и несчастный виконт де Шаньи?
Услышав это, Кристин побледнела, и ее ручка невольно вспорхнула к горлу.
— Бога ради, мсье, не подпускайте Рауля ко мне!
— Почему же?
— Потому что… я же говорила… мой ангел ждет… он требует, чтобы я сберегала голос для искусства.
— А вы уверены, что это все, что вы должны, по его мнению, беречь?
Она посмотрела на меня непонимающим взглядом и тут же обеспокоенно сдвинула брови.
— Мне нельзя его сердить, — с нажимом произнесла она. — Или он отберет мой голос!
— Глупости!
— И он может навредить Раулю!
— Ангелы, как правило, людям не вредят! — не удержался я.
— Разве вы не слышали об ангелах возмездия? — парировала она, схватив меня за руку и взволнованно сжав ее в своих. — Пожалуйста, не подпускайте его ко мне! Я люблю его… — тут она понизила голос и тревожно оглядела комнату, словно опасаясь, что ее подслушают, — но он не должен ко мне приближаться!
— Молодой человек любит вас и не может понять…
— Пожалуйста! — теперь ее голос звучал сдавленно, от страха. — Прошу вас!
— А вы не боитесь, что ваш ангел возмездия может отомстить и вам самой?
Она в изумлении уставилась на меня, часто моргая, потом показала на себя, прижав указательный палец к груди.
— Мне? Но он никогда не причинит мне зла — никогда и ни за что на свете! Он же любит меня!
Видя, как она возбуждена, я предпочел сменить тему. Я похлопал ее по руке, мягко высвободил запястье из ее пальчиков и отпил еще чаю.
— Насколько я понимаю, этим вечером идет Фауст.
— Да. Фауст.
— Вы огорчены, что не будете петь Маргариту?
— Но я буду петь.
— Я видел, что в программе указана Карлотта Сорелли.
Она рассмеялась тонким девчоночьим смехом, вцепившись в мои плечи, словно предлагая разделить ее веселье.
— Я знаю, что она указана в программе, но это как раз в его духе! Ему нравится дразнить и провоцировать меня! Он обещал, что сегодня петь буду я, а я никогда не сомневаюсь в его словах. Он поклялся, что мое выступление сегодня будет настоящим триумфом. А раз он обещал — я могу рассчитывать, что так и будет.
Прежде чем я смог ответить на это умозаключение, часы на камине ненавязчивым звоном объявили, что уже три часа.
— Боже мой! — воскликнула она. — Я должна прилечь. Ангел настаивает, чтобы я отдыхала перед выступлением. Вы меня простите?
— Разумеется.
И к лучшему, потому что у меня уже не было ни малейшего представления, как продолжать эту абсурдную беседу. Было очевидно, что умственное здоровье девушки крайне деликатно, а недавний опыт говорил мне, что следует быть осторожным с хрупкими механизмами человеческого сердца в столь ненадежном состоянии.
Я встал и направился к выходу, попросив передать мою благодарность Матушке Валериус.
— Я поблагодарю ее, как я благодарю мадемуазель Адлер за то, что прислала мне вас. Теперь я совершенно уверена, что все будет хорошо! — и, привстав на мгновенье на цыпочки, Кристин коснулась моей щеки невинным поцелуем.
— Один последний вопрос, если позволите, мадемуазель.
Она помедлила, нерешительно улыбаясь в полуприкрытую дверь.
— У этого… у этого ангела имя есть?
— Ну, разумеется! Его зовут Ноубоди.
— Ноубоди? — я не сумел подавить оттенок изумления в голосе и заметил, что это удивило ее.
— Что-то не так?
— Вовсе нет. Вы говорите по-английски, мадемуазель?
— Нет, не знаю ни слова. А что?
— Так, пустое любопытство. Всего хорошего.
8. Вторая кровь
Я стоял на рю Гаспар, Уотсон, пока мимо меня мчались многочисленные в середине парижского дня экипажи, разнося повсюду цокот лошадиных копыт, и думал о том, что передо мной встала нелегкая задача. Собственно, это была задача на три трубки, вот только я не располагал временем, потребным, чтобы выкурить их. Всего через шесть часов должен был подняться занавес перед началом «Фауста».
Представьте себе мое положение. Я знал, что месье Ришар и Моншармен намерены нарушить все три статьи призракова контракта.
Я сильно подозревал, что этот Призрак, или Ангел, или Никто, как бы его ни величали, был ответственен за смерть Жозефа Бюке.
Мне было известно, что этот Никто поклялся, что Кристин Дааэ будет петь этим вечером.
Бедная, доверчивая, послушная и преданная Кристин, для которой совершить зло было так же невозможно, как и спеть фальшивую ноту, находилась во власти негодяя, игравшего с ее слабым интеллектом и пользующегося в своих целях ограниченностью и невинностью. И этот негодяй, Уотсон, считал себя вправе обладать ей, по своему собственному droit de seigneur[47].
Было очевидно, что все эти обстоятельства приведут к несчастью, и чем больше я раздумывал над этим, тем яснее осознавал собственную беспомощность.
Как мог я помешать ситуации развиваться по прихоти Призрака?
И если я не мог справиться один (а, похоже, так оно и было), куда я мог обратиться со своими подозрениями и какой помощи мог я искать?
Я так и слышу, как вы говорите: в полицию! Старый добрый Уотсон, вы всегда идете прямым путем. Но что я мог сказать полиции? Что я подозреваю? Что я чувствую? Что я боюсь? У меня не было ни тени доказательства, все мои дурные предчувствия основывались на сущих мелочах. Вы знаете, что подобные мелочи крайне важны для создания логической цепочки, но сами по себе они не могут служить свидетельством. И будь я туп, как сам Лестрейд, или проницателен, как Хопкинс, на месте полиции я предоставил бы делам развиваться, как есть[48].
Да и, в любом случае, с чего бы они стали слушать меня, простого скрипача?
Я так и слышу, как вы восклицаете: так скажите же им, кто вы такой! Раскройте свое инкогнито!
Вы можете не сомневаться: я обдумал такую возможность, Уотсон. Вполне вероятно, на кону стояли человеческие жизни, что, разумеется, перевешивало мои собственные основания для сокрытия личности. Но в следующее же мгновенье мне стало очевидно, что подобное откровение, скорее, повредит моему расследованию, чем поможет. Существовала даже некоторая вероятность того, что я окажусь в заключении как раз тогда, когда мне особенно необходима была свобода. Я имею в виду: как я мог объявить себя Шерлоком Холмсом, когда весь мир, в том числе и парижская пресса, считал его мертвым? Разве подобное заявление не подвергло бы сомнению и все остальное, что я имел сообщить полиции? И даже мое собственное душевное здоровье? Разве это не могло привести к моему задержанию или даже аресту как потенциально опасного субъекта?
